Виктор Слипенчук - Зинзивер
- Слушайте, побратимы, вам про любовь рассказывают!
Двуносый стучит ножом по пустой трехлитровой банке. В ней, как в увеличительном стекле, растягиваясь, сминаются лица.
Скрип снега - подводят патлатого Реню в черной собачьей дохе. Сзади на вывернутых руках - Леха-мент и Тутатхамон-телохранитель.
- За что?! - возмущенно спрашивает Реня и требует: - Пустите!
Двуносый кивает на меня:
- Если только - Митя, он спонсировал.
Мент и Тутатхамон отлетают в разные стороны. Реня падает на колени, воздев руки к небу:
- Спонсор, мы же в одном автобусе ехали?!
Я смотрю на запрокинутое безутешное лицо Рени и вижу, что один глаз у него заплыл, а в другом, темно-фиолетовом, отражаемся я и он. (Мне это не кажется странным.) Реня идет полуфертом, то есть одной рукой подбоченясь, а другую поднял, словно приготовился плясать вприсядку. Но плясать вприсядку он не может потому, что теперь на поднятой руке у него сижу я, поэт Дмитрий Слезкин. Я читаю стихи. За пазухой у меня папка "нетленок", которые намеревался продать, но теперь, когда Реня торопливо несет меня вокруг длинного стола, я, пользуясь случаем, вынимаю их и швыряю над столом в воздух.
- Да здравствует Король Поэтов! - имея в виду себя, кричу я.
- Да здравствует спонсор! - кричат побратимы.
Подхваченные легким ветерком, белые листы, разлетаясь, кружатся, парашютируют - от их обилия рябит в глазах. Лиловый зрачок погас, сиреневое пятнышко потускнело...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
x x x
И вот уже я стою возле киосков. Со стороны казино появляются богато одетые люди. У них хорошее настроение, они в выигрыше. Особенно заметен плотно сбитый мужчина в пыжиковой шапке и превосходной дубленке. Рядом с ним красавица в кожаном пальто. Воротник пальто из ламы, а на голове у красавицы бордовая пуховая чалма. Снежинки на ней огнисто вспыхивают, будто она осыпана самоцветами.
От периметра летнего бара скользящей тенью отделился Леха-мент, подбежал к плотно сбитому мужчине, отрапортовав: на вверенном ему объекте...
Мужчина снял перчатку, поздоровался с Лехой за руку и тут же позабыл о нем. Другие пыжиковые шапки сейчас же оттеснили Леху куда-то назад.
Появился Двуносый со своими директорами "комков" и телохранителем. Остановились в отдалении, словно нашкодившие дворняжки, - заметит хозяин или нет?!
- И все же заглавная здесь она, е-е он у-бла-жа-ет! - сказал я и пропел вслух потому, что сразу узнал и начальницу железнодорожных перевозок, и начальника железнодорожной милиции.
Чтобы никаким образом не заприметили, что я - я, нахлобучил на голову капюшон с подшитой внутри подушкой, отвернулся, стал смотреть в другую сторону. Всем своим видом показывал, что никакого отношения к разбросанным "нетленкам" не имел и не имею. Просто стою у киосков, ем "сникерс".
Мужчина в дубленке легко наклонился, поднял белый лист, пробежал глазами, подозвал Двуносого. Тот подлетел как на крыльях.
Потом они разговаривали, поглядывая на меня.
Запыхавшись от рвения, прибежал Тутатхамон:
- Сколько просишь за стих?
- Какой именно? - спросил машинально, но Тутатхамон уже побежал назад, к разговаривающим.
Кстати, побежал как бы врассыпную - в свете электрических лампочек его тень действительно разбежалась во все стороны. Я крикнул Тутатхамону, что не надо ничего узнавать - любое стихотворение дарю бесплатно.
Начальник не принял подарка, дал через Двуносого пятьдесят долларов. А когда стихотворение прочла начальница перевозок, Двуносый с видом медицинского светилы доверительно поведал ей, что я пишу день и ночь, что мне даже поесть некогда - талант, поэт от Фаберже!
При чем тут Фаберже?!
В заключение, как и подобает медицинскому светиле, полагаясь как бы исключительно на порядочность начальницы, вполне конфиденциально сообщил (так сказать, рассекретил диагноз):
- Кожа и кости, скоро с голодухи пухнуть начнет.
- Господи, не понимают у нас талантов, не понимают! Да ему при жизни надо ставить памятник!
Она немножко всхлипнула, но не обо мне, конечно, а обо всех русских талантах. И вот тут начальник отстегнул еще пятьдесят долларов и конкретно сказал Двуносому, чтобы не дал мне помереть. А иначе... Что иначе?! Во всяком случае, Двуносый пообещал, что разобьется в лепешку, но помереть не даст...
И еще эпизод. Директора "комков" несут меня через вестибюль общежития, и вдруг Алина Спиридоновна замечает, что на одной ноге у меня нет финского сапожка. Как по команде, меня роняют и все бегут на улицу, чтобы остановить такси, наверняка сапожок сзади за сиденьем.
...И уже я в комнате, меня кладут на широкую, как полати, кровать. Двуносый дает указание, чтобы картонные ящики с продуктами задвигали под нее.
- Надо же, напился до бесчувствия, а еще поэт, - осудил Тутатхамон, но его не поддержали.
- Много ли ему надо?! - вступился за меня Двуносый и неожиданно восхитился: - Ты смотри, с какими большими людьми знаком Митя! Теперь его стихи расхватают, а заодно и к нам большие люди наведаются!
Он потер руки, и это было последним, что осталось в памяти. Впрочем, нет - остался еще часто повторяющийся сон, но о нем после.
ГЛАВА 29
Итак, десятого апреля я надеялся снять с себя ограничения по голоданию. Однако снял гораздо раньше. И это не было первоапрельской шуткой. То есть первого апреля утром кто-то под дверь в комнату подбросил письмо. Я подумал: какая-нибудь шутка, розыгрыш. Каково же было мое удивление, когда я узнал Розочкин почерк.
Я тихо лег на кровать и долго-долго лежал с конвертом на груди. Всякие энергичные мысли, точно ретивые лошадки, проносились в моей голове. Наша короткая жизнь с Розочкой предстала передо мной воистину как на ладони.
Не представляю, сколько я пролежал, застигнутый сладостными воспоминаниями, но, когда очнулся, подбежал к столу за ножницами и чуть не зарыдал в избытке чувств. Меня трясло, я не мог справиться с пустячным делом - надрезать конверт.
Что, что она пишет?! Может, сообщает, что выехала ко мне и ее надо встретить? А может, она уже приехала, а письмо запоздало? Конечно, запоздало! Ныне ничто не работает, а если работает, то настолько отвратительно, что лучше бы не работало, не давало провокационных надежд.
Я с горечью положил конверт и ножницы на подушку. Я почувствовал такой ненасытный голод, какого еще не случалось испытывать даже во время голодания. Выражение "сосет под ложечкой" - детский лепет, жалкая пародия на чувство, которое овладело мной. Кстати, ненасытный голод - основной признак или симптом, что впадаю в истерику. Единственное спасение в этом случае еда. И непременно грубый продукт, то есть твердая пища.
Я жадно оглядел комнату: рабочий стол, который часто заменял мне верстак, спинки кровати, другие предметы и вещи. Я искал какой-нибудь металлический шарик с одной-единственной целью (да-да!) - проглотить его. О Господи, любой из них, даже какой-нибудь завалящий ржавый, был для меня в тот момент пределом вожделений. Я совсем позабыл (итог внезапного перевозбуждения), что в картонных коробках под кроватью у меня полным-полно продуктов, а на подоконнике, в целлофановом пакете, две булки самого настоящего свежего хлеба. Но, как говорится, ситуацию разрешил сам Бог - я увидел пакет. Нет-нет, я не вспомнил о хлебе! Совершенно машинально положил руку на пакет и чуть не подпрыгнул от радости - хлеб!
Нет нужды рассказывать, с каким аппетитом я ел его. Нет - уминал, потому что я не резал его ножом, а рвал руками, как рвал бы его любой изголодавшийся. (В своем нервном потрясении я был именно таким изголодавшимся, хотя и не был им.)
Итак, за десять дней до срока, предусмотренного по схеме, я уже стал употреблять твердую пищу, причем в неограниченных количествах. Впрочем, надо признать, что, только умяв одну и приступив к уминанию другой ржаной булки, я вдруг почувствовал, что как бы проглотил свинцовый бильярдный шар. Словом, руки мои перестали трястись, а душевно я до того успокоился, что опять тихо лег с конвертом на груди.
На этот раз не было никаких воспоминаний и никаких мыслей, даже случайных, лежал в какой-то первозданной пустоте. Один раз только отчетливо подумалось - чего лежишь, вскрой наконец конверт! И я - вскрыл.
Роза писала на желтом от времени листе, на уголке которого был нарисован выцветший Дед Мороз и надпись - С Новым, 1970 годом! Где она его взяла? Ведь она родилась в 1972-м?! Мысли мои понеслись вскачь - пятого июня ей исполнится двадцать. Мы мечтали отметить круглую дату какими-нибудь дикарями в Крыму. Боже мой, где это все?!
"Дорогой Митя!.."
(В глазах у меня помутнело - до-ро-гой! Я дорогой для нее!.. Невидяще посмотрел в окно - Розочка, где ты? Как живешь, мой цветочек?! Снова поднес к глазам ветхий лист.)
"Дорогой Митя! Меня восстановили в медучилище, но без стипендии. Я подрабатывала на "скорой помощи". А вчера стали говорить, что я взяла коробку ампул морфия и продала криминальным наркоманам. Мне уже делали привод в милицию и угрожали отчислить. За что? Я не брала! Говорят, что и тебя, как моего бывшего мужа, будут вылавливать. Но это они берут на понт?а - ты же не венерический. Я не дала твоего адреса, и ты, Митя, не открывайся. По возможности вышли мне денег, сколько сможешь, - до востребования. Знаю, тебе интересно, как моя цель. Не беспокойся, цель моя горит, как звезда в небе, а внизу грязь сплошная. Но один Владыка уже пообещал наставить меня на путь истинный. Как увидит меня, так сразу - свят-свят-свят!.. Лицо холеное, прозрачное - сю-сю-сю! Но ты, Митя, хотя и неряха хороший, а чище их всех. Стихи в Москве продают с рук на руки, а договариваются по телефону. Если у тебя сейчас нет денег - прошу, сходи попродавай свои "нетленки". Кроме как на тебя, Митя, мне не на кого надеяться. Ну, иди сюда, Митенька, я тебя поцелую. Встретимся - как договорились, а пока не засвечивайся, деньги присылай до востребования на Розу Федоровну Слезкину. У меня два паспорта. Сейчас я живу под твоей фамилией. Присылай - твoя Розочка".
