Илья Ильф - Сборник воспоминаний об И Ильфе и Е Петрове
Должно быть, он понял мое состояние.
- Ну, раз я все равно к вам ворвался, извините еще и за то, что так поздно. Но, понимаете, целый день пришлось пробыть на фронте, ваш рассказ попал ко мне только сейчас, а когда я дочитал его до адреса, то увидел, что мы соседи. Зачем же откладывать разговор на завтра, если можно встретиться сегодня? Верно?
Я пригласил его войти. Он поблагодарил, по-прежнему откровенно и внимательно рассматривая меня. То ли я был ему чем-то интересен в эту минуту, то ли он вообще каждого нового человека так рассматривал.
- Слушайте, а ведь я не знал вас до сих пор, - заметил Петров. Состояли в одной писательской организации, а ничего не читал из того, что вы писали, не знал, чем вы дышите. Глупо ведь? Даже хуже: безобразие! Но зачем же нам сидеть у вас? У вас, я вижу, ничего нет, а я живу по-хозяйски, как средний буржуа: у меня роскошный черный кофе, собственный кофейник. Вы любите кофе? Идемте!
Через пять минут я уже пил свежий кофе в комнате у Петрова и чувствовал себя так, будто был знаком с Евгением Петровичем всю жизнь.
А он все донимал меня:
- Ну что вы молчите? Вы рассказывайте: что в Ленинграде? Как там народ? Это же какие-то совершенно невообразимые люди. Как они выдерживают? Я бы не мог, честное слово!
Мне не хотелось рассказывать об ужасах блокады. Теперь я понимаю: это была защитная реакция. Я только-только уехал тогда из Ленинграда, все виденное и пережитое там не оставляло меня ни на минуту; я вскрикивал и метался во сне, вспоминая то старушку, которая была застигнута на Литейном проспекте фонтаном, неожиданно забившим из лопнувших труб водопровода, и так, с хозяйственной сумкой в руке, и вмерзла в ледяную глыбу, то еще что-нибудь подобное...
Да и знал все это Петров. Из стихов Ольги Берггольц, из рассказов Николая Семеновича Тихонова, из выступлений по радио Всеволода Вишневского.
- А они там как? Всеволод, Николай Семенович, Ольга... не знаю ее отчества...
- Федоровна. Да как все. Живут на казарменном положении. Тихонов - в Смольном, Всеволод - при штабе флота, Ольга - в Радиокомитете.
- Это рядом с "Гастрономом"?
- С бывшим "Гастрономом". В его подъезде теперь книгами торгуют.
- Книгами?
- Да. С лотка.
- И книги покупают?
- Еще бы!
- Нет, вы - правду?
- Что за вопрос, Евгений Петрович! Конечно! А что вас удивляет? Ведь блокада помешала вывезти из Ленинграда тиражи превосходных книг. Их можно купить свободно, без всяких трудностей. Ясно, что берут. Еще как!
- Нет, вы, должно быть, все-таки не понимаете, что это такое. Простите меня, но не понимаете. Это же... Это же...
Он не мог найти слова. У меня было преимущество перед ним: он только представлял себе все это, я же видел воочию. И тогда я рассказал ему еще одну историю о книгах, - кстати, долго потешавшую всех нас, постояльцев ленинградской "Астории".
"Астория" была подобием здешней "Москвы". Там тоже обитали по преимуществу ленинградцы - актеры, писатели, сотрудники газет, столовался почему-то дирижер Элиасберг, впоследствии прославившийся тем, что сумел, несмотря ни на что, собрать в осажденном городе симфонический оркестр Филармонии и впервые исполнить с ним знаменитую Седьмую симфонию Шостаковича.
"Астория" обладала одним громадным преимуществом. Тому, кто сдавал в ресторан свой паек, дополнительно выдавали, сверх положенной порции супца и кашицы, сваренных на чистой воде, конфету - роскошную черносливину в настоящем шоколаде! Из-за этого устроиться на питание в "Асторию" было почти невозможно. (Элиасберг уносил конфету жене. Всякий раз он подолгу рассматривал конфету своими близорукими глазами и нежно взвешивал ее на ладони, но я ни разу не видел, чтобы он даже развернул ее. Ни разу!)
Я останавливался в "Астории", когда приезжал в Ленинград с фронта. И однажды с грустью рассказал в присутствии Элиасберга и артиста Тенина, что зашел сегодня в букинистическую лавку на Литейном и увидел редкость, за которой охотился в Москве несколько лет, вплоть до самой войны, полного "Рокамболя" Понсон дю Террайля. В идеальном состоянии! И всего за восемьсот рублей!
Тенин, ярый книжник, живо заинтересовался:
- Ну? И купили, конечно?
Мне было очень грустно признаться, что нет. Куда мне с ним на фронт все-таки десятки томов! Будь я ленинградцем, тогда другое дело...
Тенин вздохнул:
- Жаль... А я-то обрадовался... Это ведь мой "Рокамболь", это я его на комиссию сдал...
Анекдоты мне было рассказывать приятней. Петров понял меня и перестал расспрашивать о серьезном. Правда, и анекдоты были не из веселых. Я рассказал Петрову о забаве постояльцев "Астории":
- Иногда, когда чувство голода становилось совсем уж непереносимым...
Петров прервал меня:
- Слушайте, а наверно, это очень постыдное чувство, когда забирает человека целиком и превращает его в животное, способное думать только о брюхе? Верно?
- К сожалению, бывает и так, - согласился я.
- Но я вас прервал, - извинился Петров. - Так вы остановились на том, что когда чувство голода делалось совсем уже непереносимым...
- Да. Тогда мы начинали играть в такую игру: придумывать, кто какой ужин заказал бы. И обед. И завтрак. И со всеми подробностями, каждую деталь отдельно: на холодной или подогретой тарелке положено подавать выбранное блюдо, и какой к нему идет соус - белый, сметанный, или томатный с перчиком, или гранатовый сок; и как должно быть изжарено мясо - до какого цвета и целым куском или ломтями; и баранина Ли это будет, вымоченная в вине, или телятинка, или филе; и какое именно вино для мяса взять; или, может быть, вообще дичь...
- Это же садизм - подвергать себя таким пыткам! - закричал Петров.
Он был, разумеется, прав. Но разве мы сами там, в Ленинграде, не знали этого? Не знали, что такая игра - малодушие? Знали. Но вот Петров подумал, что она нас забирала целиком, и в этом он ошибся. Мы даже вовсе прекратили ее после одного эпизода, - я, во всяком случае, что-то не помнил, чтобы мы после него затевали ее хоть раз. И я рассказал Петрову об этом. Вероятно, в оправдание.
Вернулась как-то с шедшего в воинском клубе выездного спектакля Сухаревская и, попеременно останавливаясь своим удивленным взглядом на каждом из нас, словно ища у нас объяснений тому, что с ней произошло, рассказала следующую историю.
На спектакле ей по пьесе надо было играть в легком газовом платье. Температура в зрительном зале стояла минусовая, и даже грим не способен был скрыть, как белели у актеров носы, щеки, подбородки, уши. Когда по ходу действия ей следовало приникнуть лицом к партнеру, она никак не могла оторваться: все потихоньку терлась о его плечо носом и подбородком...
В антракте к ней в уборную постучался какой-то капитан и протянул ломоть хлеба и меховой офицерский жилет, видимо снятый с себя.
- Лидия Павловна, - сказал он, - вы уж извините меня, мы с вами не знакомы... Но я вас знаю по сцене уже много лет и очень люблю. Прошу вас, наденьте жилет... Если хотите, я сам выйду к публике и объясню, чтобы никто на него не обращал внимания, - ведь все понимают, каково вам играть...
Сухаревская съела пол-ломтя у него на глазах - он настоял на этом, боясь, что она отдаст хлеб кому-нибудь из близких,- но жилет все же не надела: разрушился бы образ героини...
После этого капитанского ломтя хлеба мы как-то незаметно для самих себя перестали придумывать, какой бы выбрали ужин или обед...
- Скажите, а почему вы принесли в "Огонек" только один рассказ? неожиданно спросил Петров.
- То есть как почему один? Я вас не понимаю.
- Что ж тут непонятного: вы просто не захотели дать нам какие-нибудь другие ленинградские рассказы или он у вас единственный?
- Нет, есть и другие. Но я решил, что наиболее подходящий для "Огонька" - этот.
- И, по-моему, ошиблись. Конечно, мне трудно настаивать на своем мнении: вы были в Ленинграде, я - нет... Но я так думаю. И убежден, что прав. Понимаете, вот я послушал вас, узнал о будничных делах, - об этом нигде пока что не прочтешь, - но они рисуют мне Ленинград не менее величественным, чем подвиги, о которых сообщает Совинформбюро с Ленинградского фронта. А история о том, как капитан не тронул девушку, которая позвала его в дом...
Я прервал его:
- Но почему, Евгений Петрович...
- Нет, вы послушайте: ведь те, кто не слышал того, что вы мне только что рассказали, ведь они скорее всего усомнятся в том, что все это было действительно так, как вы описали. И они тогда знаете что подумают? В окопе под Смоленском, на аэродроме под Харьковом, на подводной лодке в открытом море... "Ах, так! Я здесь мучаюсь, а моя в эту самую минуту какого-то замерзшего привечает в своей постели?.." А зачем им такие мысли сейчас подбрасывать, как вы думаете, а? И как вы полагаете: помогут сегодня нашим людям эти самые мысли? Воевать помогут?
Я честно попробовал еще раз представить себе все, как это было у меня описано, и, несмотря на опасения Петрова, все-таки не смог согласиться, что нарисованное мною способно породить хоть одну нечистую мысль. Но Петров, который судил обо всем по моему описанию, был, вероятно, прав. Не хватало, значит, в моем рассказе убедительности.
