Евгений Шкловский - Заложники (Рассказы)
А. такой интерес не по душе был. Симптом кризиса.
Ее жалели. Дымова жалели. Семью жалели. Себя жалели. Отсюда один шаг до какого-нибудь опрометчивого, никому не нужного поступка. Из добрых, понятно, побуждений.
Скучно становилось - невыносимо. Все вокруг сплошь были добрые, добрые, добрые, святые! Одна она грешная. Тоже по-своему неплохо, но все равно скучно.
Ну что ж... На жалость следовало отвечать жалостью, на доброту добротой, несмотря что иногда подмывало... что-нибудь... эдакое... нет, лучше было остаться друзьями. Или, на худой конец, пусть считают, что она умерла.
Нет ее.
А добрый так и останется добрым. Дымов - Дымовым. Все примет и все простит. Еще, может, поразится глубине и красоте - если не греха, то раскаяния. если не раскаяния, то муки душевной. Если не муки, то сложности натуры. если не... то...
Дымов ты мой Дымов! Великодушный ты мой! Добрый, добрый, святой!..
Князь Мышкин.
Дымов. Он же князь Мышкин.
Образ доброго человека в русской литературе.
Потому что если добрый, то всенепременно должен понять (а если умный, то и оценить), как трудно такой вот тонкой, глубокой и сложной натуре, подобной (положим) Настасье Филипповне. Увлекающейся.
Трудно, трудно...
И с добрым великодушным человеком трудно, даже если легко. Потому как скучно. Слишком все ровно, гладко, нигде ничего не выпирает. Аморфно. Однообразно. Монотонно. Бесцветно. Бесстрастно. Бесперспективно.
Попробуйте скажите: красивый добрый человек.
Или: добрый красивый...
Что-то потустороннее. невозможное. Противоречие в определении. Потому что добрый почему-то красивым быть не может. А красивый может быть каким угодно, но - не добрым.
Загадка природы.
Потому что в красоте тоже тайна, как и в страсти. Как и в пороке. Красота не может быть чем-то средним, нейтральным... Либо холод, либо пламя!
Душа же предпочитает что-нибудь поострее: Брамс, Бетховен, Мессиан, а не розовая подслащенная водичка. Жизнь-то одна, одна-единственная. Хотя тихая гавань душе тоже временами (иногда довольно длительно) нужна, особенно после бурь и ураганов.
Доброта притягивает, а порок завораживает. Чем глубже бездна падения, тем... Может, несправедливо, но что с того?
А. благодарна всем добрым людям (мужчинам), с которыми так милостиво сводила ее судьба. Всех вспоминала с благодарностью и признательностью, хотя финал почему-то всегда получался грустным. Ей хотелось их разозлить, растормошить, вывести из себя, она себя сдерживала, сдерживала, сдерживала, сколько хватало сил (не бесконечно же!), но в конце концов срывалась.
Этого, впрочем, лучше было не вспоминать. Да и что толку? Расстраивались и огорчались, смотрели печально и с укором, по-доброму - как на расшалившееся дите, на разыгравшегося котенка. Как на неведомое существо.
Дымовы...
Не везло ей в этом смысле. А может, так оно и лучше?
Хранила ее судьба...
В ПРОМЕЖУТКЕ
Его невозможно было зазвать в гости. Обещал, назначал время - и не приходил. Впрочем, его приглашали только те, кто еще не знал, что все эти договаривания, назначения даты и часа, подробное описание маршрута (как пройти), точный адрес (подъезд, этаж, код) - все это абсолютно бессмысленно, потому что все равно Л. не прийдет. А кто знали, те даже и не старались. Напрасный труд!
Он, впрочем, и к себе никогда не приглашал. Хотя многие хотели. Из любопытства и вообще. Всегда ведь человек как-то проясняется, стоит побывать у него дома, в его комнате, среди окружающих его вещей и близких людей. Справедливо замечено, что домашняя обстановка (или атмосфера) - ключ к характеру человека. Оно и понятно, дом есть дом. Место, где человек может расслабиться, стряхнуть с себя напряжение, сбросить наконец маску (или маски), которую вынужден надевать на людях.
Дома человек становится самим собой, даже если это выражается только в том, что он заваливается на диван с газетой или пьет пиво, закусывая черным хлебом с солью, приклеивается на весь вечер к "ящику" или забивает с приятелем "козла". Дома человек приближается к своей сущности. Например, он может, плотно поужинав и подобрев, посадить малолетнюю дочку или сынишку (взрослых не посадишь) на колени и молча долго гладить по голове. Или выйти на лестничную площадку (вариант: запереться в туалете) и долго сосредоточенно тянуть одну сигарету за другой, глядя в окно или на противоположную стенку, а может и присесть на корточки и так курить, выпуская густые клубы дыма. Он может равнодушно или, наоборот, яростно препираться с женой, прицепившись к недоваренным макаронам, остывшему борщу либо еще чему-то, читать занудную нотацию детям и много еще чего может, и все это - постепенное благотворное возвращение к себе.
Выздоровление.
Собственно, за домашнюю атмосферу нужно бороться, хотя не каждому это удается, особенно если принимать гостей (широта души) очень часто, пусть даже понемногу, по одному или по двое, пусть даже очень хороших знакомых или приятелей. Дома человек открыт, а потому беззащитен. Это иллюзия, что дом крепость, но если даже это в самом деле так, то крепости обычно падали, самые неприступные, оттого, что кто-нибудь тайно отворял ворота или секретный ход - именно изнутри. На любую крепость есть свой троянский конь. Да и вообще естественно человеку после многочасового мельтешения в конторе, где ему приходится волей-неволей корреспондировать, побыть в тишине и одиночестве.
Отнюдь не исключено, что Л. так и поступал, что берег атмосферу. Тем более что он верил во всякие тайные энергии (вроде бы), в биоэнергетику, в то, что у каждого человека свое поле, а взаимодействие разных полей - дело очень тонкое и зачастую непредсказуемое.
Кто знает, может, он и был прав: наиболее гостеприимные и открытые дома наших общих знакомых либо давно рухнули, либо находились в плачевном состоянии полураспада...
Конечно, это отчасти было следствие: открытость - свободное перетекание энергии, истекание, утекание, нарушение гомеостаза и тому подобное. чужой человек в доме может стать неожиданно близким, настолько близким, что странным покажется его отдаленность.
В каждом из нас существует не только инстинкт дома, но и проект дома (семья. близость, уют), в этом-то проекте и возможны смещения под воздействием разных полей. Вдруг обнаруживается, что сидящий напротив тебя через стол (чай, баранки, бутылка, торт, конфеты, селедка с луком) человек, зашедший, как говорится, на огонек, лучше тебя понимает, нежели тот, с кем прожиты годы. Возможно, тоже иллюзия, мираж, которому со временем предстоит рассеяться, но пока он рассеется, не было бы поздно...
В конце концов, это было его личное дело - не звать в гости. не ходить в гости. Глупо было бы обижаться на такие пустяки (у каждого свои странности), тем более что Л. при всех своих отказах и нехождениях как раз был открыт для общения, но вот встречаться, однако, предпочитал, пользуясь его собственным выражением, на "нейтральной территории".
Нейтральной - то есть ничейной. Где-нибудь в скверике под старым развесистым тополем или в крошечном арбатском дворике на детской площадке, совсем как в давние годы юности с непреходящим пронзительным запахом весны (окна светятся в темноте, тихие шаги припозднившегося прохожего, полуопорожненная бутылка).
Разве забыть тот зимний декабрьский вечер в детском парке неподалеку от Театра кукол: парк еле освещен, ни одного человека в этот вовсе не поздний час (около семи), даже собаку никто не выгуливает, и вдруг - снег, густой-густой, пушистые хлопья, сразу все преобразившие, деревья, строения?.. И мы с Л. - как два снеговика, облепленные, запушенные, с бутылкой то ли румынского, то ли венгерского на заледенелой скамейке. Негнущимися, одеревеневшими от холода пальцами разливаем в пластмассовые стаканчики (чтоб культурно).
Две одинокие фигурки в совершенно пустынном парке посреди огромного, огоньками окон пробивающегося сквозь снежную завесу мегаполиса, два заснеженных человечка разговаривают неведомо о чем (о жизни) и время от времени, знобко позвякивая зубами, опрокидывают по стаканчику.
Шут его знает, какая такая неведомая сила выгоняет нас из дома, из тепла и уюта, из-под мягкого желтого света торшера, уводит от зазывно пыхтящего чайника, от сладостного дивана, от завлекательного "ящика", в мороз и снег, в темный безлюдный парк, в эту щель, в этот промежуток, в этот зазор между... И дверь туда забита. И снег идет, и черный силуэт...
Еще и ветер порывами. Дрожь пробирает. Но мы сидим, потом встаем (холодно) и стоим, потом идем и расходимся наконец. Что-то чрезвычайно российское, неповторимое, неисповедимое, снежное, ветреное, странное, ни умом не понять, ни аршином соответственно - лирика, ностальгия, вот по чему только?
В самом деле, что мы забыли, в этом парке?
Нет ответа.
Однако не только парк, сквер, скамейка возле подъезда или край песочницы на детской площадке (эстетика) становились местом встреч с Л. Это могли быть и лестничная площадка в каком-нибудь пахнущем щами и кошками подъезде, заваленный рухлядью полуподвал или даже пыльный, темный чердак с таинственными шорохами гуляющих по нему сквозняков и встревоженным гульканьем голубей. Места, признаться, более подходящие для каких-нибудь затрюханных бомжей или дворовой шпаны, чем для вполне зрелых и как бы вполне респектабельных, увы, уже не совсем молодых людей.
