Лев Копелев - Утоли моя печали
Он хмурился, гася улыбку, кивал: "Можете идти", но больше не хамил.
Сергей и я, перебелив письма, адресованные в ЦК, пошли к Мишину вдвоем. Разговаривать с ним наедине по поводу этих писем было опасно.
Он посмотрел настороженно:
- Почему вместе? Заходите по одному.
- Гражданин подполковник, у нас одно дело.
- Это что ж, коллективка? Не положено! Коллективка строго наказывается.
- Никак нет, гражданин подполковник. У каждого из нас отдельное письмо. Но адресат один и тот же - Центральный Комитет. И дело одно государственной важности. Просим отправить особо секретной почтой. Вот.
- Почему конверт заклеен? Не положено.
- В высшие правительственные и партийные органы можно посылать и заклеенные... Такой пункт имеется в правилах.
- А где копии?
- Никаких копий, ни черновиков не осталось. Письма совершенно секретные. Особой государственной важности.
- Жалуетесь на новое начальство?
- Личные жалобы мы никогда бы не стали объявлять секретными государственными делами. Вы же знаете нас не первый день.
- Да уж, знаю, знаю. А почему вы не передали через начальство объекта? Через майора Шикина, как положено по дистанции?
- По соображениям опять-таки государственным, а не личным. Проще сказать : больше доверяем вам. Но содержание данных писем не вправе излагать даже вам.
Он поглядел, насупившись, на конверты, повертел их.
- Ладно!
Не прошло и двух недель, как Сергея и меня по очереди вызвал майор Шикин.
В его кабинете сидел некто моложавый, в штатском, но с офицерской выправкой.
- Я инструктор Центрального Комитета. Вы писали это письмо?
Он расспрашивал деловито, заинтересованно, толково. Записывал все ответы. Когда речь зашла о фоноскопических экспертизах, я сказал, что не могу рассказывать о конкретных подробностях, так как дал крайне строгую подписку. Но в министерстве конечно же сохранились материалы двух фоноскопических экспертиз, из которых одна была безоговорочно успешной, а другая вызвала серьезные сомнения, но я сейчас убежден, что фоноскопия вполне реальное, государственно важное дело, а здесь уничтожены результаты многомесячных серьезных исследований. Это тяжелая потеря, и ее необходимо восстановить возможно скорее.
Шикин при наших разговорах не присутствовал, но в коридоре остановил Сергея и сказал:
- Жалуетесь? Это он вас научил? Что значит "сам"? Тогда выходит, вы зачинщик? А почему не обратились как следует, ко мне? Ну теперь мы это выясним, почему только вы двое стараетесь подрывать авторитет руководства.
Меня он вызвал на следующий день и говорил то же самое, а потом сказал, что моя просьба об очередном свидании не может быть удовлетворена:
- Поскольку вы опять допустили нарушение... Это вы так воображаете, а я говорю - нарушение... Распустились тут. Много о себе понимать начали. Забываете, кто вы есть и где находитесь. Но мы еще разберемся. Очень серьезно будем разбираться.
Тошнотворный холодок за ребрами. И какого черта я полез с тем письмом? Теперь пошлют на Воркуту или в Магадан. А ведь еще почти три года. В шахте, в лесу - не выживу. И этот хмырь - писарь из ЦК - не поможет.
Сергей бодрился, но и ему было не по себе.
- Да, брат, кажется, мы сами себе веревку намылили. Жаловался мужик царю на воеводу... Воеводе еще неизвестно, что будет, а мужика уже повесили.
Антон Михайлович пришел сдержанный, но, казалось, не сердился. Долго разговаривал с капитаном, с Гумером, подошел к стойкам. Сергей из будки читал вслух газету, а он сидел с наушниками. Разработчики меняли, переставляли панели.
Потом он подозвал меня:
- Вы, говорят, вступили в какую-то переписку с правительством. Не вняли моим советам. Весьма сожалею. Вы явно переоцениваете свои возможности. И переоцениваете мое доброе отношение. А мне, признаюсь, надоело заступаться, выручать, хлопотать, доказывать, что ваши научно-технические достоинства уравновешивают все ваши пороки и прегрешения. Надоело. И просто устал. Понятно?.. Всего наилучшего.
...Не помню, сколько длилось тревожное ожидание. Дни тянулись медленнее недель... И вдруг - радость. Сперва Гумер, а потом Евгения Васильевна рассказали, что майор Шикин, от которого исходили все угрозы, больше не опасен.
И своенравный барин Антон Михайлович, и бесстрастный деляга Константин Федорович, и все другие инженер-подполковники, инженер-майоры и капитаны достаточно хорошо знали, как мы работаем, они умели обращать наши способности на пользу делу и самим себе. Новый начальник Наумов ущемлял нас тупо и равнодушно, не различая отдельных лиц. Мы все - пресловутый спецконтингент - были для него безликой толпой низших существ, которых следовало использовать.
А Шикин и впрямь верил, что мы все или почти все - враги, что от любого из нас можно ждать пакостей и злодеяний. Себя он, должно быть, воображал этаким укротителем хищников, который, действуя то кнутом, то подачками, заставляет опасных зверей служить государству...
Он был совершенным образцом чекистского оперативника, выращенного в 30-40-е годы, - невежественный *, подозрительный ("революционная бдительность"), жестокий, уверенный, что никому ни в чем нельзя доверять. И лучше десять раз перегнуть, чем один раз недогнуть. То и дело он разоблачал чьи-то происки, готовившиеся или уже свершенные преступления.
* Однажды он позвонил мне в лабораторию: "Какие вы знаете иностранные языки? А австрийский язык тоже знаете?" Едва не фыркнув, я отвечал вполне правдоподобно - понимаю некоторые австрийские наречия, например, венское, штирийское, "Ну так идите ко мне, тут один австриец просит, чтобы именно вы переводили..."
...Несколько зеков и вольняг переносили старый токарный станок с верхнего этажа в подвал. На узкой лестнице тащили с трудом. Раза два оступались. Потом кто-то обнаружил в станине трещину. Шикин завел дело о вредительстве. Следствие тянулось месяца три. Антон Михайлович отстоял двух участников переноски - отличных инженеров. Благодаря ему обошлось без суда. Другие носильщики отделались многосуточным карцером и отправкой в режимные лагеря. Кого-то из вольных отчислили.
...Среди немцев, работавших на шарашке, был пожилой профессор химии. Он родился в Петербурге, учился в русской гимназии, уехал в Германию в начале 20-х годов. Он навлек на себя охотничье внимание Шикина тем, что свободно говорил по-русски. Он реже других оставался в лаборатории по вечерам. Ослабленный голодом и болезнями, перенесенными в тюрьме, он жаловался на резко ухудшившееся зрение, просил сменить очки, ему особенно трудно было работать вечером. Тюремная санчасть все никак не могла раздобыть окулиста. Шикин завел на него дело о саботаже. Допрашивал всех его соотечественников. Некоторые из них рассказывали: Шикин добивался показаний, что профессор "агитировал их на саботаж" и "вел фашистскую пропаганду".
В приказе, оглашенном после окончания следствия, было сказано: такой-то "стал на путь саботажа собственной творческой инициативы", за что наказывался 25 сутками карцера и отправлением в лагерь строгого режима. Великолепную формулу многие запомнили наизусть.
...В химической лаборатории работал бывший заключенный, профессор-химик С., 70-летний, болезненно полный, кроткий добряк, приветливый ко всем, непринужденно разговаривавший и с коллегами-арестантами. Иногда они просили его опустить в почтовый ящик письмо, адресованное родственникам. Один из таких отправителей не устоял перед Шикиным, признался, и добрый старик был снова арестован.
Вероятно, Шикин знал и простые человеческие привязанности - к родителям, к женщине, к детям. Может быть, на досуге он увлекался рыбной ловлей или домино. Однако всего сильнее владели им страсти обличителя, разоблачителя, карателя.
Именно эти страсти, такие естественные для его призвания и, казалось бы, такие похвальные на том поприще, где он подвизался, вызвали его крушение.
...Дмитрий Ш., радиоинженер, работавший до 1945 года в Берлине в лаборатории "Телефункен", был осужден на 10 лет по статье 58-3 (сотрудничество с международной буржуазией). Щуплый, смуглый, косолапый, застенчивый, он говорил и по-русски и по-немецки с трудом и с очень странным, смешанным акцентом, в котором слышались главным образом польские, но и какие-то романские интонации. Родился он в Бразилии, отец был сыном поляка и русской, мать - дочерью немца и бразильянки, среди прадедов и прабабок имелись украинец, испанец, аргентинец, англичанка и еврейка. Последнее он, разумеется, скрыл, когда в 1938 году приехал к немецкому дедушке поступать в Берлинский радиотехнический институт. Закончил учение во время войны. Однако уехать обратно в Бразилию не собрался, так как женился на немке и должен был стать наследником тестя - владельца небольшого доходного предприятия.
- Не розумем... не могу зрозуметь, для чего так сужденный... Где был арештованный в Берлине, так был здэнервованный абсолютно - ганц капут мит нервен. Ничего не розумел. Первый следователь, капитан, такой файный млодый, говорил по-немецки и по-польски, смеялся с меня, говорил: ты имеешь коктейль с разных кровей, разных наций. Ты имеешь русски кровь, полски кровь, но ты работал для немцы гитлеровски, и потому ты есть изменник родины. Он смеялся, я плакал. Второй следователь, майор, такой грубый, кричал: "Ты есть агент гестаповский, шпион американский", грозил: "Не будешь признавать, надо расстрелять, повешать, посылать в Сибирь на шахту на двадцать лет". Но я все признавал, говорил только правду. Все говорил, как жил, как работал, что делал, давал свента - свята присяга: пан Бог есть свидетель, не был никакой изменник, никакой агент. Потом поехал в Москву, на Лубянку. Там следователь, старший лейтенант, такой корректны, пунктуальны, интеллигентны, не смеялся, не кричал, все писал, как я говорил. Обещал: будет суд, правдивы, законны, объективны. Потом я поехал на Бутырку, думал - на суд. Нет. Пришел подпулковник, показал бумага особый совет постановил десять лет. Для чего? За что?.. Не розумем... Не понимаю...
