Дмитрий Мамин-Сибиряк - Черты из жизни Пепко
- Мы таких вещей не принимаем...
Я вылетел из редакции бомбой, даже забыл в передней свои калоши. Это было незаслуженное оскорбление... И от кого? Я его узнал по портретам. Это был громадный литературный человек, а в его ответе для меня заключалось еще восемь лет неудач.
XXXV
Неудача "Межеумка" сильно меня обескуражила, хотя я и готовился вперед ко всевозможным неудачам. Уж слишком резкий отказ, а фраза знаменитого человека несколько дней стояла у меня в ушах. Это почти смертный приговор. Вероятно, у меня был очень некрасивый вид, потому что даже Пепко заметил и с участием спросил:
- Опять обзатылили?
- Да и еще как...
Я рассказал свою "дерзость" и результаты оной, до уничтожающей фразы включительно.
- "Мы таких статей не принимаем"? - повторил Пепко ответ знаменитого человека, видимо, его смакуя. - Ну, а ты что же?
- Я? Кажется, я походил на собаку, которая хотела проникнуть в кухню и вместо кости получила палку... Вообще подлое чувство. День полного отчаяния, день отчаяния половинного, день просто сомнения в самом себе и в заключение такой вывод: он прав по-своему...
- Ах ты, мякиш!
- Не, не мякиш... Я буду там печататься и добьюсь своего. Эти неудачи меня только ободряют... Немного передохну - и опять за работу...
- История первого портного? Что же, не вредно... Могу только сочувствовать. Да... У нас вон тоже неудача: кассирша сбежала. А мы с Андреем Иванычем все-таки не унываем... да.
- Нашли занятие...
- И прекрасное занятие. Мы уже отправили триста рублей в славянский комитет. Лепта вдовицы по размерам, а все-таки лепта. Если бы каждый мог внести столько.
Пепко, как известно из предыдущего, жил взрывами, переходя с сумасшедшей быстротой от одного настроения к другому. Теперь он почему-то занялся мной и моими делами. Этот прилив дружеской нежности дошел до того, что раз Пепко явился ко мне в час ночи, разбудил меня, уселся ко мне на кровать и, тяжело дыша, заговорил:
- Знаешь, я все время думаю...
- Постой, который теперь час?
- Два... то есть второй.
- Да ты с ума сошел, Пепко... Что такое случилось?
- Мне нужно серьезно поговорить с тобой о "Межеумке". Я прочитал рукопись и отправлюсь с ней в редакцию для некоторых объяснений. Видишь ли, он тебя оскорбил... Это нехорошо, очень нехорошо. Он слишком большой человек, а ты сущая литературная ничтожность. Да... Значит, он должен быть вежлив прежде всего. Это minimum... Допустим, что ты написал неудачную статью, - это еще не беда и ни для кого не обидно. Даже опытный автор может написать неудачную статью... Занятие, во всяком случае, скромное. Я приду к нему и скажу: "Милостивый государь, я вас очень люблю, уважаю и ценю, и это мне дает право прийти к вам и сказать, что мне больно, - да, больно видеть ваши отношения к начинающим авторам"... О, я ему все скажу! Я буду красноречив... Ведь он нанес тебе оскорбление.
- Послушай, ты, кажется, рехнулся?.. С какой стати ты полезешь объясняться?.. Оскорбителен был тон, - да, но ты прими во внимание, сколько тысяч рукописей ему приходится перечитывать; поневоле человек озлобится на нашего брата, неудачников. На его месте ты, вероятно, стал бы кусаться...
- Нет, нет, этого дела так нельзя оставлять. Я скажу ему несколько теплых слов.
- Редакции не обязаны мотивировать свои отказы и отвечать по существу дела: для этого не хватило бы времени. Если каждый отвергнутый автор полезет с объяснениями, когда же он сам будет писать?.. Нет, это дело нужно оставить.
Мне стоило большого труда успокоить Пепку. Он кончил тем, что принялся ругать меня, колотил в стену кулаками и вообще проявил формальное бешенство.
- Вася, ты глуп... о, как ты глуп! С каким удовольствием я сейчас вздул бы тебя...
- Ты сядь, Пепко... Странно, что твои добрые намерения заканчиваются непременно мордобитием.
- Дерево деревянное!.. Ветчина!.. олух!..
За этим пароксизмом последовал быстрый упадок сил. Пепко сел на пол и умолк. В единственное окно моего гроба глядело уже летнее утро. Какой-то нерешительный свет бродил по дешевеньким обоям, по расщелявшемуся деревянному полу, по гробовой крышке-потолку, точно чего-то искал и не находил. Пепко сидел, презрительно мотал головой и, взглядывая на меня, еще более презрительно фыркал. Потом он достал из кармана несколько написанных листов и, бросив их мне в физиономию, проворчал:
- На, черт тебя возьми...
- Что это такое?
- А вот, читай... Целую неделю корпел. Знаешь, я открыл, наконец, секрет сделаться великим писателем. Да... И как видишь, это совсем не так трудно. Когда ты прочтешь, то сейчас же превратишься в мудреца. Посмотрим тогда, что он скажет... Ха-ха!.. Да, будем посмотреть...
Просматривая Пепкину работу, я несколько раз вопросительно смотрел на автора, - кажется, мой бедный друг серьезно тронулся. Всех листов было шесть, и у каждого свое заглавие: "Старосветские помещики", "Ермолай и Валетка", "Максим Максимыч" и т.д. Дальше следовало что-то вроде счета из ресторана: с одной стороны шли рубрики, а с другой - цифры.
- Пепко, извини, это выше моего понимания...
- Ага!.. Я взял у каждого знаменитого автора по рассказу и произвел самый точный химический анализ, вернее - анатомическое вскрытие. Вот не угодно ли: вступление - двадцать три строки, вводная сцена - сорок семь строк, описание летнего утра - семнадцать строк, вывод главного действующего лица - тридцать две строки, завязка - пятнадцать строк, размышления автора - пятьдесят девять строк, сцена действия - сто строк, описание природы, лирическое отступление, две параллельные сцены - у меня все высчитано, голубчик. И посмотри, что из этого выходит... Лист шестой: сравнительный анализ - у Гоголя столько-то строк занимают описания природы, столько-то характеристики, столько-то сцены, столько-то лирические отступления; у Лермонтова - столько-то, у Тургенева - столько-то, у Льва Толстого - столько-то. Затем сравнительный порядок, в котором расположены эти отдельные части у каждого автора, - одним словом, решительно все. Еще ни одна бестия-критик не додумался до подобного точного метода исследования, а в этом весь секрет упадка нашей критики, что уже не составляет ни для кого тайны.
- Пепко, да ведь здесь недостает только масштаба... Ты авторов меряешь аршином.
- А ты слушай: я анатомировал твоего "Межеумка" и убедился, что ты ближе всего подходишь к Гоголю. Да... Ведь это целое открытие, и тебе только остается им воспользоваться. Прежде чем писать что-нибудь, сделай сценарий: тут описание природы столько-то строк, тут выход героини, там любовная сцена, - одним словом, все как на ладони. Знаешь, я хотел высчитать, сколько каждый автор употребил имен существительных, прилагательных, глаголов, наречий, затем, сколько у него главных предложений и придаточных, многоточий, знаков восклицаний и т.д. Не хватило терпения, да и сделать это может только какой-нибудь немец. Нашелся такой подлец Карл Иваныч, который высчитал, сколько раз у Цицерона встречается союз ut во всех его сочинениях.
Мне показалось, что Пепко серьезно рехнулся, и я в тот же день отправился к нему на дачу. Это был мой первый визит. Анна Петровна, как все молодые жены, ревновала мужа больше всего к его старым друзьям, служившим для нее олицетворением тех пороков, какими страдал муж; ведь сам он, конечно, хороший, милый, чудесный, если бы не проклятые друзья. История известная, и я до сих пор старался не отягощать Анну Петровну своим присутствием, да и роль олицетворенного порока мне не нравилась. К моему счастью, Анны Петровны не оказалось дома, а Пепко шагал по дачному садику в гимназическом ранце. Оказалось, что ранец был набит камнями, и он вперед приучал себя к трудностям предстоявшей боевой жизни.
- Я уж теперь могу сделать пять тысяч шагов без одышки, - объяснял он. - Впрочем, зависит от питания... Ведь я уже целый месяц питаюсь солдатским пайком. Труднее всего перелезать в роще через забор...
- Это еще что такое?
- А видишь ли, забор для меня заменяет горы... Сначала я мог перелезать всего сорок раз, а сейчас уже достиг до сотни. Вот, не хочешь ли попробовать?
- Нет, благодарю. Я ведь не собираюсь поступать в герои...
Пепко огляделся, подмигнул мне и шепотом сообщил:
- Я сделал чудное открытие, Вася... Ха-ха!.. Знаешь, я раньше очень страдал... ну, в семейной жизни это случается. Серьезно страдал... да. А теперь, брат, шалишь... Например, Анюта меня оскорбит... понимаешь? Мне обидно... Раньше я дня на два терял расположение духа, а теперь надену ранец - и в парк. При легких огорчениях достаточно сделать две тысячи шагов, при серьезных тысячи четыре - и все как рукой снимет. Дело в том, что нужно создать физический противовес внутренней душевной тяжести - и равновесие восстановляется. Не правда ли, как это удобно? Анюта, например, говорит: "ты - негодяй", - это стоит двести шагов; "ты испортил мне всю жизнь", - ну, это триста пятьдесят, даже все четыреста; "ты - пьяница и умрешь под забором", - это всего пятьдесят шагов, а когда она начинает плакать, - тут уж прямо тысяча. У меня есть таблицы, где я веду строгую отчетность и даже высчитываю те ошибки, которые у астрономов подводятся под личное уравнение. У меня, братику, все по счету, ибо цифра составляет душу мира, как говорили еще пифагорейцы.
