Дельцы. Том II. Книги IV-VI - Петр Дмитриевич Боборыкин
— Однако позвольте, — началъ-было возражать Малявскій съ нѣкоторымъ раздраженіемъ.
— Да что тутъ: однако! Господа! — крикнулъ полковникъ въ сторону Гольденштерна и Гулеке, о чемъ-то тоже горячо толковавшихъ — пожалуйте-ка сюда и извольте прислушать, что нашъ юный директоръ выдумалъ.
— Что такое, что такое? — затараторилъ Гольденштернъ, шумно подходя къ нимъ.
Господинъ Гулеке тоже изобразилъ всѣмъ своимъ видомъ недоумѣвающее любопытство.
— Ни больше, ни меньше, — докладывалъ полковникъ, указываяна Малявскаго: — единоборство, сирѣчь, дуэль.
— Ай, ай! — вскрикнулъ Гольденштернъ и даже отскочилъ, точно его окатили горячей водой.
— И зачѣмъ? — произнесъ господинъ Гулеке бархатнымъ басомъ, съ чистѣйшимъ прусскимъ акцентомъ, ударяя на букву «а».
— Вотъ подите, — продолжалъ кричать полковникъ: — втемяшилось этому барину, что онъ долженъ тамъ какого-то мозгляка вызвать за то, что они поругались изъ-за феи одной.
__ Фея? — удивленно спросилъ господинъ Гулеке, вообще плохо понимавшій жаргонъ полковника.
— Ну, камелія, коли хотите по другому.
— Какъ прозывается? — спросилъ Гольденштернъ, и глазки его заблистали.
— Да Авдотья Степановна, — знаете, чай, бывшая саламатовская.
— Она? — вскрикнулъ Гольденштернъ.
— Ну-да. И изъ-за такой барыни вдругъ на дуэль выходить. Да это курамъ на смех!..
— Курамъ, курамъ, — подтвердилъ Гольденштернъ.
Господинъ Гулеке издалъ тоже какой-то звукъ, какъ-бы подтверждающій мнѣніе полковника и Гольденштерна.
— Да помилуйте, — затараторилъ Гольденштернъ — да какъ-же это возможно? У насъ на носу общее собраніе, вы для насъ необходимый человѣкъ, мы васъ хотимъ поставить на первый планъ — и вдругъ, вы, какъ гусаръ какой-нибудь, будете палить изъ пистолетовъ!.. Да сдѣлайте одолженіе! Да кто это вамъ позволитъ!.. Полковникъ, чего-же вы смотрите?
— Да я-то что-же сдѣлаю? Я и слышать объ этомъ не хочу! Просто мы васъ, любезнѣйшій Кларіонъ Семенычъ, запремъ, если вы не дадизе шляхетнаго слова, что вы ни съ какимъ мозглякомъ на дуэль выходить не станете.
— Запремъ его! — вскричалъ Гольденштернъ — въ карцеръ, на хлѣбъ и на воду!.. Прямо отсюда отвеземъ ко мнѣ и до общаго собранія не выпустимъ. И караулъ будетъ кричать, и тогда не выпустимъ.
— Однако, господа, — началъ-было Малявскій: — не могу-же я…
— Человѣкъ! — гаркнулъ полковникъ: — три бутылки гейцигу, въ кабинетъ!.. Снимайте-ка, господа сюртуки— жарко здѣсь — и я сниму.
— И пикнуть не дадимъ вамъ; въ карцеръ! — повторялъ Гольденштернъ, трепля Малявскаго по плечу и поворачивая свою голову во всѣ стороны.
Иларіонъ Семенычъ былъ доволенъ результатомъ этой сцены.
Принесли шампанскаго, и о дуэли не было уже рѣчи.
«Вотъ онъ у насъ какой бѣдовый!» — подумалъ Абрамъ Игнатьевичъ, и почувствовалъ даже решпектъ къ Малявскому.
— Mord-Kerl, — сказалъ про себя, господинъ Гулеке.
IV.
Въ девять часовъ утра лакей вошелъ въ спальню Бориса Павловича Саламатова и началъ его будить.
Спальня Бориса Павловича была узенькая комната въ одно окно, не блиставшая особой отдѣлкой. Тутъ Саламатовъ спалъ по-холостому, на узкой кровати; но спалъ онъ тутъ гораздо чаще, чѣмъ въ супружеской опочивальнѣ.
— Ваше превосходительство, — повторялъ лакей: — Борисъ Павловичъ! десятый часъ въ началѣ, приказали разбудить…
— Мм… — мычала туша, пуская красными губами струю воздуха и посапывая носомъ.
— Вставать извольте-съ.
Лакей рѣшился подсунуть руку подъ туловище Саламатова.
Тотъ, наконецъ, продралъ глаза,
— Что такое? — хрипнулъ онъ.
— Десятый часъ, приказали разбудить въ восемь.
— А!
Саламатовъ сдѣлалъ надъ собою видимое усиліе и откинулъ одѣяло. Онъ перекатился съ одного бока на другой, такъ что кровать затрещала, и разомъ спустилъ обѣ ноги.
— Душъ готовъ? — прохрипѣлъ онъ.
— Готовъ-съ.
Черезъ четверть часа онъ, отдуваясь, съ остатками влажности на волосахъ, сидѣлъ уже передъ письменнымъ столомъ. Въ головѣ страшно трещало, а надо было усиленно проработать не только этотъ день, но и слѣдующихъ два. Наканунѣ Саламатовъ получилъ примѣрный репримандъ. Старикъ первоприсутствующій сказалъ ему сухимъ начальническимъ тономъ:
— Чтобы все въ три дня было приведено въ порядокъ по вашей канцеляріи. Мы не допустимъ такой распущенности.
Борисъ Павловичъ долженъ былъ стоять и переминаться передъ нимъ какъ школьникъ, и теперь вотъ «пороть горячку» для того только, чтобы его превосходительство успокоилось. Эта чиновничья подчиненность ужасно обижала Саламатова и сидѣла на его опухлой шеѣ тяжелымъ хомутомъ.
«И за коимъ чортомъ, — бранился про себя Саламатовъ, проглядывая бумаги, — за коимъ чортомъ я треплюсь до сихъ поръ на службѣ? Изъ-за жалованья, что-ли? Такъ мнѣ его на шампанское не хватаетъ. Изволь вотъ тутъ прыгать передъ всякой старой обезьяной, точно регистраторъ какой-нибудь.»
Ему тутъ-же представился образъ его супруги, этой худущей и злющей Надежды Аполлоновны, которая хорошо знала, что его считаютъ пустымъ шарлатаномъ, пускающимъ пыль въ глаза своей изворотливостью. Работать ежедневно онъ не могъ какъ начальникъ своей канцеляріи, и каждый мѣсяцъ у него должны были выходить проволочки и упущенія, и каждый мѣсяцъ онъ долженъ былъ «пороть горячку», чтобы въ три дня все окончить и заслужить одобреніе его высокопревосходительства.
Саламатовъ схватилъ себя за волосы, точно съ намѣреніемъ серьезно оттаскать себя.
— Господинъ Пичугинъ, — доложилъ лакей.
— Зови! — крикнулъ Саламатовъ.
Это былъ одинъ изъ его подчиненныхъ, самый работящій и безотвѣтный. На его гемороидальномъ лицѣ Петербургъ наложилъ свое роковое чиновничье клеимо. Возраста онъ не имѣлъ и никакихъ примѣтъ.
— Ну, что-жь, батюшка, — обратился къ нему Саламатовъ — засадили вы всю братію?
— Какъ же-съ, вчера до третьяго часа сидѣли и сегодня такимъ-же манеромъ просидятъ. Вотъ не угодно-ли-съ просмотрѣть вѣдомости?
— Пожалуйте сюда… Прекрасно. Валяйте вторую половину, да пришлите мвѣ двухъ писцовъ, самыхъ бойкихъ. И главное: наблюдайте, чтобы Горизонтовъ не копался.
— Наблюду-съ.
— Въ первомъ часу я самъ пріѣду, и чтобы не было у меня вчерашнихъ отговорокъ. Что я, по наряду, что-ли, взялся выслушивать выговоры за канцелярію? Это въ послѣдній разъ, такъ и объявите; а то такъ у меня господа лежебоки и вверхъ тормашками полетятъ.
Господинъ Пичугинъ все это безстрастно выслушалъ, и, когда Саламатовъ отпустилъ его, вышелъ беззвучно изъ кабинета, сдѣлавъ какой-то особый поклонъ на ходу.
«Нѣтъ, за коимъ чортомъ я служу? — вскричалъ опять про себя Саламатовъ — вотъ теперь въ головѣ у меня— пустое пространство, просто даже самому страшно, а тутъ корпи цѣлыхъ три дня»
Онъ зарылся въ бумаги и громко сопѣлъ, перекиды-вія «дѣла» въ обложкахъ со стола на стулъ.
— Борисъ! — окликнули его.
— Что еще? — вскричалъ онъ, не поднимая головы.
— J’ai a te parler.[1]
Съ боку кресла стояла Надежда Аполлоновна, въ голубой, шитой шелками блузѣ, которая ни мало не скрывала костлявости ея тѣла.
— Некогда! — кивнулъ Салзматовъ.
— Voila trois jours que je ne vous vois pas! Ça depasse toutes les limites.[2]
Интонація, съ какоіі была сказана послѣдняя фраза, заставила Саламатова обернуться и поморщиться.
— Въ чемъ-же дѣло, Nadine? Ты видишь, мой другъ, что я ужасно занятъ.
Надина
