Зима в Лиссабоне - Антонио Муньос Молина
Кондуктор, женщина в платке, и мужчина с седыми бакенбардами, одетый в сурового вида плащ, внимательно и осуждающе разглядывали его. У женщины было очень широкое лицо, она что-то жевала, неспешно и методично изучая перепачканные в грязи ботинки, выбившуюся из штанов рубашку, раскрасневшееся и потное лицо Биральбо, его спрятанную в карман правую руку. Город за стрельчатыми готическими окнами расширялся и удалялся по мере того, как поднимался лифт: белые площади вроде озер света, редкие светящиеся вывески над крышами против угадывающейся тьмы устья реки, оседлавшие холм дома, яростно освещенный прожекторами замок на его вершине.
Когда лифт остановился, Биральбо спросил, куда попал. «Верхний город», — ответил кондуктор. Биральбо вышел на какой-то мостик, где его окатил порыв холодного морского ветра, как на палубе корабля. Лестницы и стены заброшенных домов вертикально спускались к улицам на дне, по которым, наверное, все еще рыскал Малькольм. Около колокольни полуразрушенной церкви Биральбо заметил такси, которое ему показалось странным и подвижным, как насекомые, разбегающиеся, когда включаешь свет. Он сел в автомобиль и попросил отвезти его на вокзал. Сначала он беспокойно оглядывался в заднее стекло, боясь увидеть там огни другой машины, и с подозрением всматривался в фигуры на темных углах, но потом усталость распластала его по жесткой дермантиновой спинке сиденья, и единственным желанием его было, чтобы эта поездка никогда не заканчивалась. Полуприкрыв глаза, он погружался в город, как в некий подводный пейзаж, в котором угадывались знакомые улицы, статуи, вывески бывших лавок и складов, вестибюль отеля, откуда, казалось, он вышел немыслимо давно.
Весь Лиссабон, рассказывал он мне, даже вокзалы — сплошное кружево лестниц, по которым никогда не доберешься до самых высот, над тобой всегда останется какой-нибудь купол, или башня, или ряд желтых домов, до которых дойти невозможно. По эскалаторам и пропахшим мочой мерзким коридорам Биральбо вышел на платформу, откуда отправлялся поезд, на котором он каждое утро ездил навещать Билли Свана.
Пару раз ему чудился преследователь за спиной. Он оглядывался и вздрагивал, подозревая тайного врага в каждом встречном. Сойдя на нужной станции, Биральбо подождал, пока на перроне никого не останется, зашел в буфет и выпил стакан крепкой настойки. Его пугали взгляды контролеров и официантов: в них и в словах, которые он слышал вокруг и не мог понять, ему чудились знаки тайного заговора, от которого вряд ли удастся спастись. На него смотрели, быть может, даже узнавали и подозревали, что он иностранец и беглец. Увидев свое лицо в зеркале в туалете, он вздрогнул: всклокоченный, страшно бледный; распущенный галстук болтается на шее, как петля на висельнике. Но больше всего его испугало отрешенное выражение глаз, которые теперь смотрели иначе, чем несколько часов назад, и, казалось, жалели его и в то же время пророчили наказание. «Это я, — произнес он вслух, следя за движением безмолвных губ в зеркале. — Я, Сантьяго Биральбо».
Но предметы вокруг, темные закоулки, конические башни дворца, трубы с поднимающимися из них столбами дыма, дорога через лес — все сохраняло мистическую и спокойную сущность, подкрепленную тайной ночи. У входа в санаторий какой-то человек загружал сумки и чемоданы в большой автомобиль, сияющее такси, не похожее на обычные потрепанные лиссабонские таксомоторы. «Оскар», — позвал Биральбо. Человек обернулся к нему, но не узнал в темноте, потом осторожно прислонил контрабас к спинке заднего сиденья, улыбнулся, поняв, кто перед ним, и вытер лоб белым, как его зубастая улыбка, платком.
— Мы уезжаем, — сказал Оскар. — Сегодня вечером. Билли решил, что ему достаточно получшело. Он собирался позвонить тебе в отель. Ты ж его знаешь: хочет начать репетировать прямо завтра.
— Где он?
— Внутри. Прощается с монашкой. Боюсь, пытается одарить бедняжку своей последней бутылкой виски.
— Он действительно больше не пьет?
— Ничего крепче апельсинового сока. Называет себя мертвецом. «Все мертвецы — трезвенники, Оскар» — так он говорит. Курит одну за одной и пьет апельсиновый сок.
Тут Оскар резко повернулся к Биральбо спиной и продолжил укладывать контрабас и чемоданы в салон машины. Когда он вынырнул оттуда, пианист стоял, опершись на открытую дверцу, и наблюдал за ним.
— Оскар, мне нужно кое-что у тебя спросить.
— Конечно. У тебя сейчас лицо как у полицейского.
— Кто платил за лечение? Сегодня утром я видел счет. Тут же страшно дорого.
— Спроси у Билли. — Оскар, не глядя на Биральбо, сделал шаг в сторону, спасаясь от излишней близости, и принялся вытирать платком потные руки. — Вон он идет.
— Оскар, — Биральбо встал прямо перед ним, заставляя остановиться. — Ты врешь по его просьбе, так? Он запретил тебе говорить, что Лукреция приходила сюда…
— Что тут у вас происходит? — Высокий и хрупкий, закутанный в широкое пальто, в шляпе, затеняющей лицо точно по линии очков, с сигаретой в зубах и футляром с трубой в руке, Билли Сван приближался к ним черным силуэтом на фоне света, лившегося из здания у него за спиной. — Оскар, пойди скажи водителю, что мы готовы ехать.
— Сейчас, Билли. — Оскар с облегчением, какое бывает, когда избежишь наказания, поспешил выполнять просьбу. К Билли Свану он относился со священным почтением, граничащим со страхом.
— Билли, — начал Биральбо и вдруг заметил, что голос у него дрожит, как после бессонной ночи или когда слишком много выпьешь, — скажи, где она.
— Что-то ты плохо выглядишь, парень. — Билли Сван стоял совсем рядом, но Биральбо не видел его глаз, только блеск очков. — Даже поболе моего смахиваешь на мертвеца. Ты разве не рад меня видеть? Старина Сван возвращается в царство живых.
— Билли, я спрашиваю про Лукрецию. Скажи, где ее найти? Она в опасности.
Билли Сван хотел было отстранить его и сесть в такси, но Биральбо не шелохнулся. Он не мог разобрать выражения его лица в темноте, отчего оно казалось еще более непроницаемым, размытым бледным пятном под полями шляпы. Билли Сван, напротив, прекрасно видел его: он стоял в луче света, лившегося из холла санатория. Билли поставил футляр с трубой на землю, после короткой затяжки, подчеркнувшей твердую линию его губ, выбросил сигарету и стал медленно стягивать перчатки, шевеля пальцами, будто они
