Избранное - Хуан Хосе Арреола
Молите Господа о нем. Он родился в худые времена: чума и голод опустошали столицу Франции; костер, вознесший к небу Жанну д’Арк, высвечивал то искаженные от скорби лица, то злобствующие хари; в пестром говоре бродяг перетасовывался воровской арго с иноязычием врагов.
То были времена, когда под зимнею луной стаи волков бродили по кладбищам. Он сам был словно волк, отощавший, голодный, который невесть как забрел на площадь. С голодухи он крал хлеб и таскал с жаровен у торговок рыбу.
Он родился в худые времена. Толпы детей бродили по городу, вымаливая песнями на хлеб. Калеки и нищеброды набивались в нефы собора Нотр-Дам, мешали певчим и сбивали мессу.
Он сам искал прибежища и в церкви и в борделе. Усыновивший его священник отдал ему навеки свою честную и славную фамилию, а Толстая Марго ему дарила теплый хлеб и опоганенную плоть. Он нелестно воспевал прелестниц и возносил мольбы Пречистой устами матери земной. На выцветших шпалерах его баллад неровной чередою проступали красавицы былых времен в сопровождении печального рефрена. В трагически-глумливом завещании он сделал своими наследниками всех. Как рыночный торговец, он вытряс без разбору сокровища и сор своей души.
Сам худосочный, гол как кочерыжка, вечно без гроша, он любил Париж, град падший, обнищавший. Магистр искусств, он приобщился богословских истин в стенах прославленной Сорбонны.
Но с мостовых Латинского квартала он покатился по дорогам нищеты. Он познал и зимний холод без огня, и без друзей темницу, и жуткий голод внутри и вкруг себя. Его товарищами были грабители, подонки, сутенеры, фальшивомонетчики и дезертиры, все побратимы эшафота.
Он жил в худые времена. А в тридцать с лишним лет таинственно исчез. Гонимый голодом и мукой, он скрылся, словно волк, что, чуя близкую погибель, ищет в дебрях леса глухую падь. Молите Господа о нем.
ЛЭ ОБ АРИСТОТЕЛЕ
[комм.]На зеленом кругу луга танцует муза Аристотеля. Старый философ то и дело поднимает голову и наблюдает движенья юного, опаловых отливов тела. Кровь разгоняется и разжигает его дряхлеющую плоть, из его дрожащих рук на землю падает хрустящий свиток папируса. А муза все танцует на лугу и развивает перед взором Аристотеля гибкую, тугую связь логики ритмов и движений.
Аристотель вспоминает юную рабыню на невольничьем базаре своего родного Стагира, которую не смог купить. С той поры ни одной женщине не удавалось настолько смутить его воображение. Но сейчас, когда спина уже сгибается под тяжестью годов, а глаза уж застилает пелена, муза Гармония все чаще приходит нарушать его покой. Напрасно он пытается противопоставить ее жаркой красоте строгость холодных рассуждений — она все возвращается и вновь заводит свой бесплотный пылкий танец.
Аристотель закрывает окна и зажигает чадящую лампаду, при которой он с трудом читает написанное, — но все напрасно: Гармония все так же пляшет в его мозгу и сбивает серьезный строй его мышленья, который обращается в подобие потока с его игрою света и теней.
Тогда слова, написанные им, теряют прежнюю весомость диалектических суждений и исполняются звучаньем звонких ямбов. Несомые неведомыми веяниями, в памяти всплывают из забвенья полузабытые, но крепкие реченья, исполненные запахов полей.
Аристотель оставляет свою работу и выходит в сад, распахнутый, словно один большой цветок, который весенним днем исходит ароматом и сияньем. Старый философ глубоко вдыхает запах роз и освежает свое лицо ночной росою.
Муза Гармония пляшет перед ним в изменчивом и ускользающем рисунке танца, сплетая лабиринт неясных форм, губительный для здравого рассудка. И вот уже сам Аристотель с внезапной резвостью бросается вослед красавице, которая мгновенно тает и растворяется в ближайшей роще.
Изнемогший и пристыженный, философ бредет обратно в келью. Он роняет на руки седую голову и плачет по безвозвратно иссякшей юношеской силе. Когда он отрывает голову от рук, он видит пред собою все тот же бесконечный танец юной музы. И тут вдруг Аристотель решает написать трактат, который бы покончил с вечным танцем Гармонии, разложив его на составляющие части. Ему пришлось смириться с необходимостью стиха, как средства изложенья, и он начал работу над трактатом «О гармонии» — шедевром, погибшим в пламени Омара[комм.].
Все время, что он его писал, муза Гармония продолжала свои танцы. Написав последний стих, философ поднял взор и понял, что видение исчезло. И тогда его душа познала покой, освобожденная от жалящих уколов красоты.
Но однажды Аристотелю приснился странный сон: весенним днем он ползает на четвереньках по траве, а на нем верхом сидит все та же муза. И, проснувшись, он взял свой манускрипт и вписал в начало следующие строки: «Мой стих неповоротлив и нескладен как осел. Зато им правит сама Гармония».
Из книги
«ПАЛИНДРОМ»
(1971)
СЕМЕЙНОЕ СЧАСТЬЕ
Цветное кино в Блэксонвиле обречено на провал, заявляет Сэм, а вслед за ним и я, специальный корреспондент отдела сверхъестественных явлений «Стандард Ревью». Эксклюзивный репортаж: «Не было бы счастья…».
Вчера вечером все мы отправились в кино. Я говорю «мы», ибо душой я с очевидцами событий. Я говорю «все», ибо опытным путем доказано, что битком набитый зал вмещает всех до единого обитателей поселка, включая детей, ведь Сэм никогда не показывает фильмов, куда дети не допускаются. Проблема незначительных колебаний в числе зрителей, вызванных меняющимся соотношением рождений и смертей, а также внезапными визитами иногородних, решается за счет складных стульев, которые то устанавливаются в зале, то выносятся из него и особенно неудобны, когда стоят у самого экрана. Именно там я и располагался, но не думаю, что события, свидетелями которых стали все присутствующие, объясняются искаженным углом зрения.
Широкоэкранный цветной блокбастер, лишь для видимости заявленный в качестве гвоздя программы, запомнился нам вкусом сластей и шипением газировки. Мы, молодежь обоего пола, пришли не ради цветной кинокартины, а ради черно-белой короткометражки, появившейся лишь благодаря выдержке кинематографиста-любителя, нашедшего в себе силы не вмешаться в драку, а запечатлеть ее на кинопленке. (Еще до того, как шестнадцатимиллиметровая лента была проявлена, Сэм приобрел исключительные права на демонстрацию фильма на всей территории, от океана до океана и от границы до границы. Что касается показа за пределами страны, то с этим еще не ясно — Перри у нас дальтоник.)
Короткометражный предмет нашего восхищения непременно попадет в сокровищницу мирового кинематографа, ибо жители Блэксонвиля в качестве импровизированных актеров оказались на голову выше тех, кого можно было бы назвать белыми фигурами на социальной шахматной доске. Мы, местные, — крупнейшие
