Ясновидец Пятаков - Александр Бушковский
На другом конце деревни показались фары. Петя перешёл дорогу и спрятался в развалинах сарая, чтобы переждать помеху и поразмыслить, как же быть. Звук мотора приблизился и вдруг смолк прямо возле затаившего дыхание Пети. Хлопнула дверь машины. Стукнула калитка. Радостно заскулила собака, и Петюша услыхал ненавистный и весёлый голос Миши Медвежонка:
– Офелия! Привет! Ну что ты так волнуешься? Иди ко мне, мой сладкий сахар! – Под конец слова зазвучали нежно.
Петя сжал в кулаке всю свою волю и осторожно глянул в щель меж досок. У калитки стояло такси, водитель курил в открытое окно. Возле крыльца маленькая чёрная собака прижималась к ноге Медвежонка, а тот ожесточённо гладил её вдоль хребта и за ушами:
– Ну ладно, ладно, Феля! Я тоже тебя люблю, но пойду в дом. А ты помяни меня в своих молитвах, нимфа. Вот, угощайся!
Он достал из спортивной сумки пакетик, надорвал его и выдавил прямо на доски крыльца, затем открыл двери своим ключом и вошёл. Собака в три движения проглотила корм, облизнулась и улеглась на крыльце. Через минуту Медвежонок вышел и махнул рукой таксисту:
– Спасибо, шеф! Я останусь.
Водитель отщёлкнул окурок чуть ли не в глаз Петру Фомичу и запустил мотор. В доме зажёгся свет. Понемногу стало светать и в деревне.
Сучий потрох Пятаков! Неужто он почуял? Или этот графоман и клоун Медвежонок сам решил приехать на такси и навестить любимую мамашу в субботу утром? Кто знает… При любом раскладе нужно признать: очередной бой проигран не начавшись. Сучьи потроха! Петюша осторожно выбрался из своего укрытия и медленно заковылял обратной дорогой.
По просёлку он ехал ещё осторожно, но на трассе пришпорил Чёрного Брата и пустил его во весь опор. Мотоцикл взвыл и оторвал переднее колесо от мокрого асфальта. На дикой скорости влетел Петюша в город, не обращая внимания на камеры видеоконтроля. Всё равно номера сняты, пусть поймают и докажут его трёхкратное превышение!
Захлопнув за собой ворота гаража, Петя зашвырнул шлем в угол (стекло не разобьётся!) и рухнул в старое кресло. Сволочи! Все они сволочи! И он тоже хорош, не смог предусмотреть собаку и догадаться её прикормить! С другой стороны, если бы ему удалось её задобрить (лучше отравить) и проникнуть в дом, то вслед за ним там появился бы сентиментальный боксёр, и уж от него-то грим бы Петюшу, увы, не спрятал. Медвежонок узнал бы его даже сквозь свои дебильные очки. И тогда… Разоблачение, унижение, возможно, побои, а может быть, и конфликт с законом! С этой банды станется…
Ну почему, почему их трое, да ещё всякие приятели-прихлебатели вокруг, а ему одному приходится противостоять этой мерзкой гидре, и некому пожаловаться, не с кем поделиться своей ношей? Он одинок в своей отчаянной борьбе, он измучен тлеющей в груди ненавистью, он устал и никому не нужен! Пётр Фомич закрыл лицо ладонями и без слёз зарыдал от злости и бессилия.
19
«На вересковом поле, на поле боевом лежал живой на мёртвом и мёртвый – на живом» – такая картина предстала моему взору, когда я приехал в субботу утром в материнский дом. Два тела вроде бы мужского пола сидя спали за кухонным столом, а третье валялось под ним. Все трое были неподвижны и, казалось, не дышали, но жизнь являла себя в жестоком перегаре, наполняющем кухню. Кругом, как гильзы от снарядов и патронов, стояли пустые бутылки и грудились окурки папирос.
Стол интереса не представлял – жирная клеёнка с фруктово-овощными натюрмортами, изрезанная и прожжённая, а на ней пустая «братская могила» с торчащей из неё алюминиевой ложкой, изогнутый кусок чёрствого хлеба и почему-то только один стакан. Однако занавеска на окне, сшитая когда-то мамой, всё ещё скрывала печальную эту картину от праздных взглядов с улицы и выглядела опрятнее остальной обстановки. Использовать её в качестве тряпки для вытирания рук мамины гости, по-видимому, пока ещё не смели, и это свидетельствовало о том, что мама до сих пор хозяйка здесь. Или о том, что рук они не вытирают… Но где она?
Мама, накрывшись с головой старым покрывалом, спала одетая в маленькой комнате на нераздвинутом диване. В засаленных джинсах и свитере она лежала на боку в позе эмбриона. Лица её не было видно, виден был только затылок с рыжим хвостиком крашеных и не очень чистых волос с седеющими корнями. А ей всего-то сорок пять теперь. Могла быть ягодкой. Из-под сползающего покрывала торчали её худые ноги в плюшевых тапках-собаках, потемневших от пыли. Пыль же въедается, как и седина… Подушки под головой не наблюдалось, а ноги она тщетно пыталась поджать и спрятать от холода. Я потрогал печь – не топлена. Не топлена давным-давно. Открыл шкаф и вытащил красное ватное одеяло без пододеяльника. Оно живёт тут ещё со времён моего детства, по ночам я играл под ним в пещерных людей. Укрыл маму и сел рядом на край дивана. Очень хотелось заплакать, и я заплакал, коротко и без звука, чтобы не разбудить её. Потом размазал воду по глазам и решил вышвырнуть гостей из дома, а если не будут просыпаться, начать их бить. Но тут вспомнил вчерашний вечер…
…Вчера вечером, когда рабочий день уже закончился и мы переодевались в бригадном вагончике, Чингисхан вздохнул, задумчиво глядя в оконце на акваторию, и сказал:
– Завтра Родительская суббота.
Нас было четверо: он, я, Васька Вакуум и Гавриил Петрович, которого все, кроме нас, шутейно и за глаза, а иногда и в открытую называли Пятачком. Я не нашёлся, что ответить шефу, и промедлил.
– Мы с Лягушечкой в деревню собираемся, предков навестить, – сообщил всем Вакуум. Он был спокоен и таинственно рад.
Шеф будто не слышал, разговора не поддержал и продолжал невидяще смотреть в иллюминатор.
– Аста ла виста! – попрощался Васька, вопросительно глянул на меня и вышел, случайно зацепив плечом дверной косяк. Вагончик наш вздрогнул.
Я покосился на Гаврика. Тот мыл посуду. Спина его была напряжена. Электронные часы-будильник на стене показывали 18:18, хотя это к делу не относится. Точнее, относится, но косвенно, не напрямую. Чингисхан опять вздохнул.
– Мы с Гаврил Петровичем на кладбище поедем, – сказал он мне, когда Васька закрыл за собой
