Разговоры с мёртвыми - Денис Ядров
Или в другом порядке. Или в каком угодно порядке. Или беспорядочно.
– Я так считаю, – говорит учительница. – Я бы ничего не изменила. У меня было время подумать. Мне дорога каждая мелочь. И ничего у меня больше нет и не было.
Мне в лицо светит фонарь. За источником света проглядывают очертания человека. Две ноги вытягиваются вверх, утолщаются, превращаются в руки, из плечей выскакивает овал головы.
– Вставай, мразь, – командует голос с фонарём. – Месяц тебя сторожили. И как ты умудрялся прямо под носом?
Вот и всё. Отрывистые линии дождя косыми полосами рассекают окружность света. На моих коленях спит голова прекрасной девушки. Справа, словно пасть чудовища, зияет могильная яма. За ней чёрная гора обволакивает прутья ограды. Из темноты выглядывают двуногие тени. Одна, две, три, четыре. Джинсы и рубашка прилипли к телу от влаги.
Я убираю с колен голову покойной. Освобождаю пальцы от её волос. Упираясь левой рукой в мокрую грязь, поднимаюсь.
– А теперь выходи. Медленно. Медленно, я сказал.
Свет пятится от меня.
Я, следуя за ним, выхожу за ограду.
В мой живот врезается чей-то ботинок, скручивает меня пополам. Следующий удар приходится в лицо, в бок, в ухо. Удары сыплются со всех сторон. Я подобен гусенице, вокруг которой сгрудилась стая жуков и рвёт её на части. Они вгрызаются челюстями в мою плоть, отрывают от неё большие куски и жадно глотают их. Съедают мою чувствительность, моё сострадание, мою отчуждённость, мою ранимость, моё детство.
В тюрьме арестанты держались от меня подальше. Они боялись, что однажды, пока они спят, я перегрызу им глотки. Человеку, который раскапывает могилы, терять нечего.
Ментам всё равно: одним психом больше, одним меньше. Они думали, что судебно-медицинская экспертиза признает меня невменяемым. Врачи объявили, что я здоров, и через три месяца я выхожу на свободу с подпиской о невыезде.
Дом застаю в плачевном состоянии. Стёкла выбиты, дверь заколочена крест-накрест широкими досками. Огромная шапка снега висит на крыше, ветер залетает в окна, разносит снежную пыль по полу.
По бёдра в белой каше пробираюсь по сугробам к крыльцу. Благо, оно под навесом.
Доски руками оторвать не получается. Приходится грести по вьюжному озеру к бане. Дверь нараспашку. Под лавкой в предбаннике гора древесного мусора, тапочки, старые берёзовые веники, ржавый пузатый чайник, грязная посуда, слесарный инструмент, кирпичи и картонные коробки.
Из всего этого достаю монтажку.
Возвращаюсь к дому. Отрываю доски. Дверь не заперта. Прохожу внутрь.
Пол, перевёрнутые стулья, матрас, шкаф и уроненные тумбочки занесены крахмальной плёнкой.
Шкаф открыт. Одна дверца оторвана и висит на нижней петле, касаясь пыли на полу. На полках и возле шкафа грудой навалены вещи: свитер, носки, трусы, джинсы, простыни, наволочки. Они заметены снегом.
На нижней полке лежит большой семейный альбом.
Я подхожу к нему, под ногами хрустит битое стекло. На стенах шрамы от былой проводки.
Сажусь на корточки возле шкафа, достаю с полки альбом с фотографиями. На нём слой пыли.
Открываю альбом, и на меня смотрит молодая чёрно-белая мама, примерно моего возраста. Она выглядывает из-за берёзы, касаясь варежкой ствола дерева. Мамину голову окутывает платок, на ногах красивые сапожки. Короткое пальто обнажает ноги выше колен.
Рядом мой отец. Тоже смотрит на меня. Отдельно от мамы, на соседнем прямоугольнике. У отца длинные тёмные волосы. Они закрывают уши и спускаются от макушки вниз. В семидесятые модно было носить клёши и отращивать волосы.
На следующей фотографии я на плоском мотоцикле из оргалита. Передо мной волк из «Ну, погоди!» Сзади сидит брат и улыбается, поддерживая меня. Чуть впереди выставлена табличка, на которой из цифр составлено число 1982. За нами раскинули в стороны пышные ветки пальмы, каштаны и кипарисы.
В голове возникает мелодия: «Кипарисы, каштаны – тем, кому по карману…» Это из того же времени, где приятным мужским голосом пелось «Не сыпь мне соль на рану».
Запах пива и сушёной рыбы смешивается с запахом моря и влажным ветром. В руке отца литровая прозрачная кружка, похожая на стеклянный бочонок с приклеенной к нему гнутой ручкой. Отец мусолит в зубах плоскую выцветшую рыбу и запивает её пивом.
Передо мной море. Бетонные стены выгибаются, становясь на мостик. Круглые камни, убегая от них, наслаиваются один на другой и улепётывают в воду. В ней камни темнеют, приобретая волшебную загадочность.
На фотографии мне семь лет. Я по колено в морской воде. Отец сидит в ней. В мою сторону оттопыривается его пузо. У отца серьёзный взгляд, складки морщин на лбу и тёмные волосы, в которых проглядывает седина.
Общая фотография из детского сада. Карликовые петрушки в острых колпаках и с огромными пуговицами в горошек на весёлых комбинезонах. Мальвины в пышных платьях и воспитатели. На мальчике, которым был я, стоит крестик, поставленный шариковой ручкой в области груди, чтобы не спутать его с другим ребёнком. Дети в карнавальных костюмах, что сиамские близнецы.
Я с Андреем Краскиным под новогодней ёлкой. На мне стоит крестик.
И дальше почти на всех моих детских фотографиях крестики.
Брат и я. Мне – два года, ему – десять. На мне полосатый джемпер, а на Пашке футболка с олимпийским медвежонком. Полуовалы бровей над круглыми глазами. Я не понимаю, что со мной делают. Десятилетний мальчик показывает в камеру пальцем. Мы сидим на полу, согнув ноги в коленях. Пашка объясняет мне, что надо смотреть в камеру, и так застывает. Оба подстрижены под канадку.
Ниже двухлетний брат. Теперь глаза удивлённые и круглые у него. Лицо мальчика в небольшом прямоугольнике. Рот тонкой линией.
Мама в центре и две её подруги по сторонам. Молодая мама сияет счастьем. Её подруги тоже. Фотография лета и молодости.
Отец с младенцем на руках. Укутанный в тюк, перевязанный лентой, ребёнок спит. Серьёзный отец. Он держит в руках что-то очень дорогое, и у него большие мужицкие руки. На левой руке – прямоугольные часы с тканевым браслетом.
Детский сад. В руках у меня балалайка, на которой нарисованы лады, струны и колки. Сижу за игрушечным столом. За мной цветы в горшках. На столе дом лилипутов, пластмассовые свинки, кошечка играет с мячиком, и черепашка. Я улыбаюсь застенчивой улыбкой. Балалайку держу с видом профессионала. Как будто только что спустился со сцены, и мне говорят: «Сфотографируйтесь для нашего журнала». А я: «Запросто!» Щёлк. Пальцы левой руки зажали струны аккордом.
Я в костюме ковбоя на новый год. Сомбреро, пояс с двумя пистолетами и патронами. Смотрю с вызовом. Руки по швам. «Сейчас как выстрелю!»
Тётя Вика с дочкой и мамой, моей бабушкой.
Мама загорает на гальке. Руки за головой, ноги согнуты в коленях, смотрит в камеру.
Все
