О женщинах и соли - Габриэла Гарсиа
Долорес открыла окно.
— Тостадас. А что еще мы можем себе позволить?
Он оставил ее реплику без ответа. Она резала хлеб, в то время как Кармен засыпала отца вопросами:
— Почему ты так долго работал?
— Где ты там спишь или просто работаешь круглые сутки?
— Почему ты даже обедать не приходил?
— Что ты там ел?
— Кофе-кофе-кофе, — говорила Елена, неумело шагая по земле.
— Девочки, не шумите. — Долорес намазала маслом кусок хлеба. Снаружи куры наводили суету.
Она дождется ночи. Что бы она ни задумала, это нужно сделать под покровом ночи. Она зажарила хлеб на сковороде, расплющила его кирпичом, завернутым в фольгу, и представила свою собственную голову, размозженную под его весом.
— Пойду поищу газету, — сказал Даниэль.
— А как же твой хлеб?
— Когда вернусь, сделаешь мне еще один. Я не могу сидеть на одном месте. Я слишком взвинчен.
Облегчение. Несколько минут наедине со своими мыслями. Может, даже час, если по пути он будет останавливаться, чтобы обсудить новости с соседями и горожанами. Солнце взошло. Город должен уже гудеть.
В итоге Даниэль пришел еще позже. Она шагала по комнате, а потом наводила порядок, чтобы унять свою тревогу, а потом снова шагала по комнате и снова наводила порядок. Она задумалась, что чувствовал Даниэль, когда впервые убил человека, сделал ли он это издалека, из пистолета, или лицом к лицу столкнулся с тем, у кого отнял жизнь, и смотрел ему в глаза? А потом? Ощутил ли свою власть над ним? Он ведь решил его судьбу. Не к этому ли сводилось любое убийство — к небольшому ужатию чужих временных рамок. Как знать, возможно, этот человек, погибший от руки Даниэля, все равно бы умер, попав через год под машину или заразившись страшной болезнью. Возможно, Даниэль избавил его от худшей участи.
Даниэля не было три часа, и Долорес была уверена, что Кармен и Елена все это время задавались вопросом, почему их мать без конца повторяет, что любит их, почему без конца обнимает их.
Долорес сказала, что это нужно отметить. Даниэль даже дал ей денег, невесть откуда взявшихся, чтобы купить у соседа свинью, и они закололи ее, вырыли яму в земле и оставили зажариваться на весь день. Свинья визжала, когда Даниэль перерезал ей горло, и все, о чем могла думать Долорес, было: Мэрилин Монро, Мэрилин Монро.
Она его напоила. Ромом, стакан за стаканом. Иногда с кока-колой, яркой и шипящей в стакане. Иногда чистым, темным ромом с кубиком льда, пенным огнем в горле. Она боялась, что он рассвирепеет, если напьется еще сильнее; этого было достаточно. Но он был слишком окрылен победой, о которой немногие еще даже знали, если только не были приклеены к радио. Довольный и краснолицый, весь вечер он кружил девочек по комнате, обещал покупать им куклы и подарки.
Кармен и Елена тоже были счастливы. Мать осыпала их заботой, не выпускала из рук; отец был весел и щедр, сулил им весь мир.
— Папа, я люблю тебя! — закричала Кармен, когда Даниэль подбросил ее в воздух, и взвизгнул тромбон Бенни Море.
— И я тебя люблю, mi linda![89] — Даниэль кружил ее и кружил.
Долорес начала приводить свой план в действие после того, как уложила детей спать. Они, конечно, капризничали, просили остаться подольше. Особенно Кармен. Но Долорес сказала девочкам, что они получат обещанный кукольный домик, если сейчас помолятся и закроют глазки. Затем Долорес переоделась в свое самое облегающее платье и капнула духами на шею. Она накрасила губы красным.
Даниэль за столом, перед очередным стаканом «Куба Либре», пьяный в стельку, клюя носом, пьяно подпевает словам песни «Dolor y Perdón»[90]. Yo no supe comprender tu carińo, vida mía, carińito[91].
Фульхенсио Батиста находился в Доминиканской Республике, откуда ночью сбежал на самолете, прихватив с собой более 700 миллионов долларов в наличных деньгах и произведениях искусства. В то время, как Долорес, танцуя, подбиралась к Даниэлю, президент Рафаэль Трухильо встречал коллегу-диктатора в своем дворце, вероятно, утешая его. Возможно, они тоже осушили бутылку рома. А Долорес вела Даниэля за руку, и у него заплетались язык и ноги. Она укладывала его на диван.
— Ты такая красивая, mami, — пробормотал он. Даниэль протянул руку Долорес и дернул ее на себя. Он поцеловал ее в шею. Она ахнула и застонала. Она была готова вынести все, что потребуется, все стерпеть, в надежде, что после секса с ней Даниэль сразу же заснет, как это часто бывало. Но ей не пришлось идти на такие жертвы. Он поцеловал ее в шею, а затем повернул голову, его веки затрепетали, и он погрузился в легкий, пьяный сон. Он захрапел.
Долорес выждала несколько минут, чтобы убедиться, что он не проснется. Затем она слезла с тела Даниэля и тихонько сбросила туфли на каблуках. Босиком, на цыпочках она вышла через заднюю дверь и закрыла ее за собой. Ей пришлось на ощупь пробираться сквозь кусты и грязь в почти кромешной темноте. В середине июля ночи были пропитаны всеобъемлющей, жаркой сыростью. Она чувствовала, что взмокла в своем плотном платье из красного льна, чувствовала, как пористая земля уминается под ее ногами. Она нашла мачете. Заколебалась лишь на мгновение, прежде чем схватиться за рукоятку.
Забавно, как защищает нас мозг. Долорес не помнит ничего из произошедшего после и только представляет себе сценарии. Наверное, она вернулась в дом на цыпочках. Наверное, закрыла за собой дверь. Как она подкрадывалась к Даниэлю, пока он храпел? Из-за дивана или спереди? Наверное, она пырнула его не один десяток раз, сколько было крови. Столько крови могло натечь, только если наносить рану за раной в грудь Даниэля и в его живот, рану за раной.
Что она помнит: в какой-то момент Даниэль проснулся и начал кричать. Она помнит, как боялась, что проснутся дочки или что соседка издалека услышит истошные вопли и прибежит, позвонит в полицию. (Была ли у них полиция? Кто стал главным теперь, когда повстанцы свергли Батисту?) Но в пьяном тумане Даниэль не смог остановить Долорес; его крики быстро затихли. Тогда осталась только Долорес, которая загнанно дышала, не выпуская из рук окровавленного мачете, только Даниэль, неподвижный, как луна, испещренный липкими ранами, которые насквозь пропитывали диван красным.
Долорес дождалась еще более позднего часа — пробило, наверное, часа два ночи. Тогда, тяжело дыша и обливаясь потом от натуги, она выпихнула весь диван целиком через заднюю дверь и
