Варлам Шаламов - Артист лопаты
- Уж вы простите, Иван Спиридоныч.
- Я прощаю,- певуче, торжественно говорил Нестеров, вставая с крыльца.Я-то прощаю. Государство не простит...
Голубые глаза его мутнели, затягивались красными ниточками жил. Но голос его по-прежнему был доброжелателен, добродушен.
- Ну, выбирай,- лениво говорил Нестеров,- плеска или в изолятор...
- Плеска, Иван Спиридонович.
Волосатый кулак Нестерова взлетал над головой беглеца, и счастливый беглец отлетал в сторону, утирая кровь, выплевывая выбитые зубы.
- Ступай в барак!
Иван Спиридонович сбивал любого с ног одним ударом, одним "плеском" этим он и славился и гордился.
Арестант тоже был не в убытке - "плеском" Ивана Спиридоновича заканчивались расчеты за побег.
Если же беглец не хотел решить дело по-семейному и настаивал на официальном возмездии, на ответственности по закону - его ждал лагерный изолятор, тюрьма с железным полом, где месяц, два, три на карцерном пайке казались беглецу гораздо хуже нестеровского "плеска".
Итак, если беглец оставался в живых - никаких особенных неприятных последствий побега не оставалось - разве что при отборе на освобождение, при "разгрузках" бывший беглец уж не может рассчитывать на свою удачу.
Росли лагеря, росло и число побегов, увеличение охраны не достигало цели - это было слишком дорого, да и по тем временам желающих поступить в лагерную охрану было крайне мало.
Вопрос об ответственности за побег решался неудовлетворительно, несолидно, решался как-то по-детски.
Вскоре было прочитано новое московское разъяснение: дни, которые беглец находился в побеге, и тот срок, который он отбывал в изоляторе за побег,- не входят в исчисление основного его срока.
Приказ этот создал значительное недовольство в учетных учреждениях лагеря - потребовалось и увеличить штат, да и столь сложные арифметические вычисления были не всегда под силу работникам лагерного учета.
Приказ был внедрен, прочитан на поверках всему лагерному составу.
Увы, он не напугал будущих беглецов.
Каждый день в рапортичках командиров рот росла графа "в бегах", и начальник лагеря, читавший ежедневные сводки, хмурился день ото дня все больше.
Когда бежал любимец начальника, музыкант лагерного духового оркестра Капитонов, повесив свой корнет-а-пистон на сук ближайшей сосны - Капитонов вышел из лагеря с блестящим инструментом, как с пропуском,- начальник потерял душевное равновесие.
Поздней осенью были убиты во время побега трое заключенных. После опознания начальник распорядился их трупы выставить на трое суток у лагерных ворот, откуда выходили все на работу. Но и такая неофициальная острая мера не остановила, не уменьшила побегов.
Все это было в конце двадцатых годов. Потом последовала "перековка", Беломорканал - концлагеря были переименованы в "исправительно-трудовые", количество заключенных выросло в сотни тысяч раз, побег уже трактовался как самостоятельное преступление - в кодексе 1926 года была 82-я статья, и наказание по ней определялось в год дополнительного к основному сроку.
Все это было на материке, а не на Колыме - лагере, который существовал с 1932 года,- вопрос о беглецах был поставлен лишь в 1938 году. С этого года наказание за побег было увеличено, "термин" вырос до целых трех лет.
Почему колымские годы, с 1932 по 1937 год включительно, выпадают из летописи побегов? Это - время, когда там работал Эдуард Петрович Берзин. Первый колымский начальник с правами высшей партийной, советской и профсоюзной власти в крае, зачинатель Колымы, расстрелянный в 1938 году и в 1965 году реабилитированный, бывший секретарь Дзержинского, бывший командир дивизии латышских стрелков, разоблачивший знаменитый заговор Локкарта,Эдуард Петрович Берзин пытался, и весьма успешно, разрешить проблему колонизации сурового края и одновременно проблемы "перековки"
и изоляции. Зачеты, позволявшие вернуться через два-три года десятилетникам. Отличное питание, одежда, рабочий день зимой 4-6 часов, летом - 10 часов, колоссальные заработки для заключенных, позволяющие им помогать семьям и возвращаться после срока на материк обеспеченными людьми. В перековку блатарей Эдуард Петрович не верил, он слишком хорошо знал этот зыбкий и подлый человеческий материал. На Колыму первых лет ворам было попасть трудно - те, которым удалось туда попасть,- не жалели впоследствии.
Тогдашние кладбища заключенных настолько малочисленны, что можно было подумать, что колымчане - бессмертны.
Бежать никто с Колымы и не бежал - это было бы бредом, чепухой...
Эти немногие годы - то золотое время Колымы, о котором с таким возмущением говорил разоблаченный шпион и подлинный враг народа Николай Иванович Ежов на одной из сессий ЦИКа СССР - незадолго до "ежовщины".
В 1938 году Колыма была превращена в спецлагерь для рецидива и "троцкистов". Побег стал караться тремя годами.
- Как же вы бежали? Ведь у вас не было ни карты, ни компаса.
- Так и бежали. Вот Александр обещал вывести...
Мы вместе ждали отправки на "транзитке". Неудачных беглецов было трое: Николай Карев, малый лет двадцати пяти, бывший ленинградский журналист, ровесник его Федор Васильев - ростовский бухгалтер, и камчадал Александр Котельников. Александр Котельников - колымский абориген, камчадал по народности, а по профессии каюр, погонщик оленей, осужденный здесь же за кражу казенного груза. Котельникову было лет пятьдесят, а то и много больше - возраст якута, чукчи, камчадала, эвенка определить на взгляд трудно. Котельников хорошо говорил по-русски, только звук "ш" никак не мог выговорить и заменял его звуком "с", равно как и на всех диалектах Чукотского полуострова. Он имел представление и о Пушкине, о Некрасове, бывал в Хабаровске, словом, был путешественник опытный, но романтик в душе слишком уж детски молодо сверкали его глаза.
Он-то и взялся вывести молодых своих новых друзей из заключения.
- Я им говорил - ближе в Америку, пойдемте в Америку, но они хотели материк, я вел материк. Чукчей дойти надо, кочевых чукчей. Чукчи были здесь, ушли, как русский человек пришел вот к ним... Не успел.
Беглецы шли всего четыре дня. Они бежали в начале сентября, в ботинках, в летней одежде, в уверенности дойти до чукотских кочевий, где их, по уверениям Котельникова, ждет помощь и дружба.
Но выпал снег, густой снег, ранний снег. Котельников пошел в эвенкский поселок, затем, чтоб купить торбаза. Он купил торбаза, а к вечеру отряд оперативников настиг беглецов.
- Тунгус - враг, предатель,- плевался Котельников.
Вывести Карева и Васильева из тайги старый каюр брался совершенно бесплатно. О новом своем трехлетнем "довеске" Котельников не грустил.
- Вот придет весна - выпустят на прииск, на работу - и я опять уйду.
Чтобы скоротать время, он учил Карева и Васильева чукотской, камчадальской речи. Заводилой этого обреченного на неудачу побега был, конечно, Карев. От всей его фигуры, театральной даже в этой тюремно-лагерной обстановке, от модуляций его бархатного голоса веял ветер легкомысленности даже не авантюризма. С каждым днем он понимал все лучше безвыходность таких попыток, все чаще задумывался и слабел.
Васильев был просто добрым товарищем, готовым разделить любую участь друга. Все они бежали, конечно, на первом году своего заключения, пока еще были иллюзии... и физическая сила.
Из палатки-кухни кочевого поселка геологов летней белой ночью исчезло двенадцать банок мясных консервов. Пропажа была в высшей степени загадочной - все сорок рабочих и техников были людьми вольными, с порядочными заработками, и вряд ли нуждающимися в такой вещи, как мясные консервы. Даже если бы это были консервы сказочной цены - сбыть их было некуда в глухом, бесконечном лесу. "Медвежий" вариант также был сразу отвергнут, ибо ничто на кухне не было сдвинуто с места. Можно было думать, что это сделал кто-то нарочно, "по злобе" на повара, в чьем ведении находились продукты кухни; правда, повар, человек добродушнейший, отрицал, что среди сорока его товарищей скрывается и пакостит его, повара, враг. Если же и это предположение было неверным, то оставалось еще одно. И вот для проверки этого последнего предположения прораб разведки Касаев, взяв с собой двух рабочих порасторопней, вооружив их ножами, а сам захватив единственное огнестрельное оружие, которое было на командировке,- мелкокалиберную винтовку,- отправился осматривать окрестности. Окрестностями были серо-коричневые ущелья, без всякого следа зелени, ведущие на большое известняковое плато. Поселок геологов расположен был как бы в яме, на зеленом берегу речки.
Разгадывать тайну пришлось недолго. Часа через два, когда они не спеша поднялись на плато,- один из рабочих поглазастей протянул руку - на горизонте была движущаяся точка. Они пошли по краю зыбких молодых туфов, молодого камня, еще не успевшего окаменеть и похожего на белое масло, противно соленое на вкус. Нога в нем вязла, как в болоте, и сапоги, окунутые в этот полужидкий, маслообразный камень, покрывались как бы белой краской. По краю было идти легко, и часа через полтора они нагнали человека. Человек был одет в обрывки бушлата и в рваные ватные брюки с голыми коленями. Обе штанины были обрезаны - из них была сделана обувь, уже прорванная, истертая вконец. Для той же цели еще ранее были отрезаны и изношены рукава от бушлата. Его кожаные ботинки или резиновые чуни давно были сношены о камни и сучья и, очевидно, брошены.
