Сергей Снегов - Язык, который ненавидит
Интересно, что когда евангелист, философствуя, довольно туманно определил создание мира – «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», – то Фауст у Гете очень тонко подметил слабость такого словосочетания. Слово «было» явно указывает на присутствие какого-то объекта, и этот объект Слово имелся у такого же наличного объекта Бога, а при дальнейшем рассмотрении эти два объекта оказывались одним нерасчлененным, лишь бытийно существующим и по одному этому непонятным единством. И Фауст смело – в точном соответствии с наставлениями своего духовного отца Иоганна Фихте – приписывает лишь статично существующему Единству действенность, оглаголивает его: «И вижу я деяние вначале бытия». Философский огромный шаг вперед Фауста был, в сущности, упрощенным повторением реального шага, которое совершало историческое развитие любого человеческого языка.
Дальнейшее совершенствование языка характеризуется появлением новых частей речи – прилагательных, наречий и пр. – дополнительно, с разных сторон рисующих то основное, что дано существительными и глаголами. И чем язык многозначней и богаче оттенками, тем многочисленней в нем черты обсерватизма, наблюдения за миром, а не активного действия в мире. Язык перегружается прилагательными, числительными, наречиями, зоркость наблюдения в нем преодолевает энергию действия. Сколько помню, Паустовский заметил, что одно прилагательное к существительному может позволить себе каждый, два допустимы у таланта, а три разрешит себе только гений. У многих, отнюдь не гениев, речь перегружается прилагательными до того, что превращается в нечто тягучее и трудно воспринимаемое. Еще в «Литературных мечтаниях» В. Белинский иронизировал над мастерами необъятных предложений и аршинных периодов.
Вероятно, поэтому в литературе ныне типична тяга к краткой и энергичной речи, то есть оперированию, как в старых формах языка, в основном существительными и глаголами. Еще Пушкин отдавал им предпочтение перед прилагательными, как, например, в стихах:
Пришел и ослабел, и легПод своды шалаша на лыки.И умер бедный раб у ногНепобедимого владыки.
либо:
Была пора. Наш праздник молодойСиял, гремел и розами венчалсяИ с песнями бокалов звон мешался…
Еще ясней у Пастернака:
Во всем мне хочется дойтиДо самой сути.В работе, в поисках пути,В сердечной смуте;До сущности прошедших дней,До их причины,До оснований, до корней,До сердцевины.О, если бы я только могХотя отчасти,Я написал бы восемь строкО свойствах страсти…
Я как-то подсчитывал, что у Пушкина преобладание глаголов над прилагательными росло год от года при совершенствовании его мастерства. А у такого современного мастера речи, как Хэмингуэй, на одно прилагательное – это легко проверить – приходится 10-12 глаголов. Еще меньше прилагательных у нашего Симонова – подобный языковый пуризм у него создает явную сухость речи.
Возвращаясь к блатному жаргону, добавлю, что почти телеграфный по «служебной» сжатости и выпуклости, он структурно имеет истоки в нашем собственном изначально-примитивном языке, старательно выделявшем в речи только предметы и действия с ними. Он в этом отношении просто гиперболизирует энергичный примитивизм древних форм. Интеллектуальная бедность роднит его с давно преодоленными способами речи. И, соответственно, – обилием существительных и глаголов – сближает с наиболее модными примитизированными словарями современных писателей. Разница – в интеллектуальной высоте лишь структурно, а не семантически схожих способов изъяснения фактов и мыслей.
Что же до того, что он весь пропитан недоброжелательством, недоверием к людям и издевательством над ними, то это, как я уже указал, прямая функция ремесла, основанного на вражде, злобе и наглом использовании чужих просчетов. Добавлю, что и в любом примитивном человеческом обществе, отнюдь даже не в воровском, но просто атомизированном на самостоятельно живущие группки, на соседствующих, но отнюдь не дружественных хозяйчиков, язык, при помощи которого общались, показывал не взаимную любовь, а взаимное недоверие, подозрительность, прямую вражду. Латинское «Человек человеку волк» в сущности не острота, не парадокс, а трезвое констатирование общественной реальности. Наше речение: «У соседа пала лошадь. Ну, что мне в этом? А все же приятно!» – из того же порядка моральных характеристик самого общества.
Много лет назад я заинтересовался – как словарное богатство языка рисует нравственный уровень общества, создававшего этот язык? Чего в языке больше – хвалы или ругни? На чем акцентировали свое внимание «звонкие забулдыги-подмастерья народа-языкотворца», выражаясь прекрасной формулой Маяковского. На открывавшихся повсюду совершенствах соседей или на их отдельных недостатках? Я тогда наскоро набросал список ругательных характеристик и характеристик хвалебных – и был поражен открывшейся мне картиной нравственного облика «Народа-языкотворца». Ни в коем случае не претендуя на полноту и не выстраивая слова строго по алфавиту и семантическому ранжиру, привожу эти два наскоро составленных списка.
Ругня
Авантюрист Вор Забулдыга
Алкаш Враль Задница
Аллилуйщик Врун Зазнайка
Арап Выскочка Зануда
Архаровец Вшивка Засранец
Аферист Зверюга
Гад
Байбак Гадина Идиот
Балбес Гнусь
Бандит Говнюк Кат
Бездарь Головешка Кацап
Бездельник с мозгами Костолом
Бздюк Грязнуха Кретин
Бесноватый Гундосый Курносик
Бирюк Дебил Кусочник
Болван
Болтун Дегенерат
Бормотун Дерьмюк Лапацон
Босяк Дрянцо Ленивец
Брехун Дрянь Лентяй
Бука Дурак Лизоблюд
Бурдюк Дурило Лизун
Ловкач
Живоглот Лопух
Вонючка Живодер Лжец
Ворюга Жид Лодырь
Ворчун Жопник Льстец
Мерзавец Подлиза Трус
Мразь Подлипала Тупица
Мурло Подлюга Тюфяк
Подонок
Наглец Подхалим Черномазый
Нахал Пошляк Чокнутый
Невежа Пройдоха Чувырло
Негодяй Пролаза Чудак
Недоделыш Проныра Чудило
Недоносок Прорва Чумовой
Недоросль Прохиндей Чурбан
Недотепа Прохвост Чучело
Несмысленыш Пустобрех Чушка
Неумека Пустолай
Неумеха Пустомеля Урод
Ничтожество
Обжора Разбойник Фармазонщик
Разгильдяй
Облиза Растяпа
Обманщик Ревун Хам
Оболтус Рожа Ханыга
Обормот Хапуга
Озорник Харя
Олух Самозванец Хвастун
Остолоп Сволочь Хитрован
Серун Хитрюга
Падаль Скотина Хлюст
Паразит Слюнтяй Хлюпик
Параноик Смерд Хмурчик
Паршивец Сорванец Холоп
Паскуда Стервец Холуй
Пентюх Сумасброд Христопродавец
Пердун Сумасшедший Хулиган
Плакса
Плут Тать Шарыга
Поганец Тварь Шваль
Подлец Тихарь Шельма
Уверен, что этот список можно значительно пополнить. Конечно, многие слова представляют обыкновенное название вещей (чучело, скот), но они уже давно наряду с обычным своим значением приобрели второй смысл ругательных и обидных выражений.
Совсем другую картину показывает – тоже крайне неполный – словарь добрых слов и прекрасных характеристик. Их, прежде всего, несравненно меньше.
Шептун Шибзик Шпендрик
Шерамыжник Шлюха Шустрик
Добряк Милок Святой
Дорогуша Милый Смельчак
Душка Миляга Солнышко
Желанный Красавец Трудяга
Здоровяк Мудрец Труженик
Ласковый Нежный Хороший
Любимый Работяга Умелец
Любомудрый Родной Умница
Естественный вывод из написанного: ругни в словаре больше, чем похвалы, и она разнообразней и ярче хвалебных слов. Еще важное отличие: ругали человека в целом, то есть охаивали существительным, – всего сразу опорочивали. А хвалили чаще прилагательными (умный, хороший, милый, добрый, ласковый), то есть хорошее в человеке признавали только частью его, свойством, а не целостностью. А если и хвала давалась как целостность личности, то невольно в имя существительное вкрадывалась ирония, какой-то оттенок сомнения: умник – от умного, милок и миляга – от милого, добряк – от доброго, дорогуша – от дорогого и т. д. Как если бы хвалящий остерегал себя от твердого утверждения того, что в принципе достойно хвалы. Совсем иное отношение к тому, что хулится: словарь для осуждения применяет только утвердительный, только категоричный, только существительными (дающими общую характеристику личности), а не отдельные свойства и частные черты. Человечество развивало свой язык, гораздо чаще охаивая своих членов, чем восхищаясь ими. Возможны два объяснения такого явления:
1. Недостатков у людей много больше, чем достоинств, потому и слов, характеризующих недостатки, тоже больше.
2. Отрицательного у людей не больше, чем положительного, но недостатки воспринимаются очень болезненно, а достоинства считаются нормой – почему язык и концентрирует свое внимание на выпадении из нормы, то есть на недостатках, а не на нормальных достоинствах. В этих двух толкованиях могут найти для себя питательную основу морализующие пессимисты и оптимисты. Иначе говоря, при одном толковании народ по анализу своего языка низвергается до подонства, а при другом – возвышается до святости. Разумеется, это крайности теоретического толкования, а не разумная констатация реальности.
