Лидия Чарская - Газават
И она смело подошла к Кази-Магоме и твердо сказала, подняв на него свои прелестные глаза:
— Ударь меня первую твоим кинжалом, господин! Пусть остальные видят, как смело умирает дочь имама!
Абдурахим и Зюльма с двух сторон бросились к ней.
— Спеши, Кази-Магома, — повелительно крикнула она брату, — а то урусы сейчас ворвутся в мечеть и уже будет поздно тогда.
Потом положила на грудь мужа свою белокурую головку и кротко улыбнулась ему.
Кази-Магома взмахнул кинжалом. Минута… и кровь первой жертвы обагрит каменные плиты мечети.
— Стой, Кази-Магома! — раздался в ту же секунду за его плечами отчаянный голос имама. — Патимат, моя бедная дочь, живи! И вы все живите с Аллахом и миром. Ценою собственной жизни я куплю ваше спасение!.. Я отдам себя самого в руки урусов, с тем чтобы они сохранили вашу жизнь… Мой верный Юнус, и ты, Хаджи-Али, и ты, Магомет-Худанат, — обратился он к трем оставшимся в его свите мюридам, — ведите меня к русскому сардару… Я, ваш имам и повелитель, сдаюсь белому падишаху!
С этими словами он вышел из мечети в сопровождении своих трех вернейших слуг и друзей.
Глава 7
За отцом. Странная встреча
Лишь только высокая, широкоплечая фигура имама скрылась за порогом мечети, сравнительное спокойствие воцарилось там.
Стоны и вопли женщин утихли.
Теперь они знали, что им нечего бояться: опасность миновала. Шамиль отправился с повинной к русскому сардару. Они, русские, наверное, казнят его, но зато они останутся живы…
Одно только существо не переставало мучительно волноваться, поминутно прислушиваясь к тому, что делается на улице.
— Ты слышишь, Зюльма, как они кричат? Это они увидели отца! — в тоске лепетала Патимат своей маленькой подруге.
— Они торжествуют, что добрались до него… Он нелегко достался им — повелитель!
— О, Зюльма! Мое сердце бьется, как подстреленная птица! Я боюсь, что они… они… убьют его! Да, да, они убьют его, Зюльма. Моя душа говорит мне это. Он пошел умирать за нас…
— Успокойся, звездочка-джаным! Если и суждена твоему отцу смерть пророком, то он сумеет умереть, как подобает шагиду, во славу священного газавата. Успокойся, дитя!
И сама полуребенок по летам, но вполне взрослая по испытанным ею тяжелым страданиям, Зюльма крепко обняла свою подругу.
Но Патимат уже не слушала ее. Как острые лезвия кинжалов вонзились ей в сердце слова Зюльмы: «Он сумеет умереть, как шагид, во славу священного газавата».
Он, отец! Ее отец, которого она так нежно и горячо любит!
О, как недосягаем он был для нее прежде, там, в Ведени, когда она видела его из окон сераля идущим в сопровождении огромной свиты мюридов в мечеть или творившим суд на гудекане! Там он был святейший имам, властитель, вождь, на которого она не смела поднять очи, которого даже не смела любить, и вдруг неожиданно в ту ночь пути к Тилетлю этот вождь и имам показался ей таким бедным, таким несчастным, одиноким существом! Острая жалость впилась к ней тогда в сердце, и боязнь и страх перед ним исчезли у нее: она увидела в нем в ту минуту близкого человека, любимого отца.
И теперь ему, этому дорогому, любимому отцу, грозит опасность, смерть! Ему, всеми покинутому, обиженному, оскорбленному! Его бросят в гудыню, замучают, убьют!
О!
Слезы разом высохли на прекрасных глазах Патимат.
Она гордо выпрямилась. Взор ее загорелся дивным огнем. И, выйдя на середину мечети, она обратилась к толпе.
— Отец пошел отдавать свою жизнь за нас уру-сам, — задрожал под сводами храма ее звенящий голос, — и мы отпустили его, старика, убитого горем… Его, может быть, убивают в это время, а мы спокойны! Мы согласились принять его жертву ради нашего спасения!.. Нет! Нет! Этого не будет! Я пойду к гяурам и на коленях вымолю пощаду отцу… Я до тех пор буду ползать у ног сардара, пока он или помилует его, или прикажет убить меня, как ничтожную муху!
И прежде чем кто-либо успел опомниться, она с быстротою молнии кинулась из мечети. Абдурахим бросился за нею.
* * *— О, какой ужас! Сколько крови! О мой Абдурахим, накрой мне очи чадрою, чтобы я не видела этого кровавого моря кругом! — тихо шептала Патимат, пробираясь по усыпанной изуродованными телами улице аула.
Некоторые сакли еще пылали. Русские, не зная, что вождь мюридов сдался, продолжали драться в ауле, штурмуя и беря приступом сакли.
Абдурахим и Патимат, как кошки, крались задними переулками селения, между дворами и пристройками, чтобы не быть замеченными русскими. Они не знали, где находится сардар, и шли наугад, повинуясь голосу инстинкта.
А кругом них кипела битва. Вон за теми зданиями дрались еще: длился неумолимый и страшный рукопашный бой. Всюду мелькали лица врагов. Русская речь и крики покрывали гортанные голоса горцев.
— О, лишь бы они не заметили нас! — в тоске лепетала Патимат, прижимаясь к своему путнику.
— Ты боишься, ласточка?
— Не за себя, мой повелитель! Я — женщина, а с женщинами они не дерутся. Мне страшно за тебя, мой Абдурахим!
— Пока со мною мой кинжал, тебе нечего бояться, дорогая, — сверкнув глазами, произнес тот. — Впрочем, мы теперь удаляемся от битвы. Вон за теми саклями начнутся более безопасные места.
— Алла! Алла! — послышалось несколько голосов неподалеку от них в эту минуту… И вмиг затрещали выстрелы винтовок, зазвенели сабли…
Среди шума, крика и стонов раздался нестройный хор нескольких голосов:
Воины смелые Аллаха!Меч священный обнажите…И во славу газаватаВ битвах головы сложите…
— Ты слышишь? — вскричал Абдурахим. — Там умирают наши мюриды. Они зовут на помощь своим гимном… Я должен спешить к ним…
— И я! И я за тобою!
В одну минуту они были у входа в саклю. Там кипела схватка. Несколько русских солдат схватились с засевшими в ней мюридами, стараясь выбить их из убежища.
При виде присоединившихся двух новых врагов (в полутьме сакли они не могли заметить женской чадры Патимат) нападающие с громким криком «ура!» еще ожесточеннее кинулись в бой. Мюриды не уступали им.
— Сам имам прислал нам своих детей на помощь! — кричали мюриды, воодушевившись присутствием молодой четы. — Умерших в газавате ждет рай, не бойтесь, правоверные!
Абдурахим тоже выхватил из-за пояса свой кинжал и кинулся в середину мюридов.
Патимат, прижавшись к стене, в ужасе следила за мужем.
Вот высокий, плечистый стрелок-апшеронец бросился на него с поднятым наперевес штыком. Но Абдурахим ловок, как тигр, и одним прыжком очутился в стороне от врага. Вот сзади него новый враг с поднятой саблей. Но его движение подкараулил ближайший мюрид, и урус летит на пол с раскроенным черепом. Там уже много лежит таких урусов, а мюриды держатся стойко. Их выбыло куда меньшее число, нежели врагов.
«Слава Аллаху, теперь врагов осталось только трое», — быстро мелькает мысль в пылающем мозгу Патимат.
Вот и последний из них валится, пораженный шашкой правоверного.
Но вдруг новая толпа урусов с безумным торжествующим криком врывается в саклю.
— Сдавайтесь на милость государя! — кричит их предводитель, молодой загорелый офицер с орденом в петлице.
Что-то знакомое чудится Патимат в этом офицере, в его синих глазах, не имеющих в себе ничего зверского. Но кого он ей напоминает, она решительно не может вспомнить. Усталый мозг работает вяло. А сердце бьется страхом за мужа и отца. До чего-либо иного ей нет дела теперь… О, если бы не этот гимн, обязывающий каждого правоверного спешить на помощь братьям, она ни за что не пустила бы сюда Абдурахима…
— Во имя Аллаха умрем в священном газавате, правоверные! — снова слышится призыв обезумевшей от страха женщине.
— Так умирайте же, упрямцы! — кричит синеглазый урус и бросается в самую толпу врагов.
Один за другим, как подкошенная трава, валятся мюриды. Вот их уже трое, четверо осталось, не больше.
Впереди всех рубится Абдурахим. Вдруг русский офицер заметил его и бросается к нему с обнаженной шашкой. Вот они схватились оба. Вот бьются насмерть. Шашка уруса уже занесена над головой Абдурахима…
Вдруг в один миг перед синеглазым офицером очутилась легкая фигурка и заслонила горца от его удара. Это женщина… Чадра ее отброшена на спину, и юное бледное личико почти у самого его лица.
— Патимат! — вскрикивает Миша Зарубин и роняет саблю.
Там, на краю гудыни, в свою предсмертную ночь он видел уже раз это юное личико… Видел мальчика-горца с этими знакомыми черными глазами и теперь сразу узнал его.
— Патимат! — еще раз произносят его губы.
— Есырь Гассана! Гяур-кунак! — отвечает она, разом узнав в свою очередь бывшего Веденского пленника, и счастливая улыбка озаряет ее бледное лицо.
