Петр Краснов - Ненависть
Была ночь, но городъ продолжалъ волноваться и шумѣть. Шли обыски, искали враговъ пролетарiата и везли ихъ на разстрѣлъ. Съ трескомъ и грохотомъ носились по городу переполненные солдатами и матросами грузовики и, казалось, злобный, дiавольскiй смѣхъ — га-га-га! не утихалъ въ городѣ. Городъ дышалъ кровью. Кровавый кошмаръ душилъ революцiонный Петроградъ.
Лафонская площадь противъ Смольнаго Института была заставлена самыми разнообразными машинами. Только что окончилось засѣданiе совѣта народныхъ комиссаровъ и шелъ разъѣздъ. У красивыхъ воротъ съ рѣзной желѣзной рѣшоткой горѣли костры. Отряды красной гвардiи грѣлись подлѣ нихъ. На крыльцѣ института были установлены пулеметы. Матросы, опутанные пулеметными лентами топтались подлѣ нихъ. Въ просторномъ институтскомъ вестибюлѣ, неярко освѣщенномъ, была суета и столпленiе самыхъ разнообразныхъ людей. Вверхъ и внизъ по широкой мраморной лѣстницѣ ходили люди. На каждой площадкѣ были пропускные посты до зубовъ вооруженныхъ людей. Въ темномъ корридорѣ подъ ружьемъ стоялъ отрядъ матросовъ.
— Товарищъ Ленинъ не уѣхалъ?… — спросилъ Володя.
— Никакъ нѣтъ-съ… У себя на верху-съ, — почтительно отвѣтилъ ему молодой еврейчикъ въ кожаной курткѣ съ красной повязкой на рукавѣ, опоясанной ремнемъ съ двумя револьверами. Онъ крикнулъ наверхъ начальственно строго:
— Пропустить товарища Гранитова!
Какъ все это было прiятно Володѣ. Онъ не чувствовалъ усталости безсонныхъ ночей, не ощущалъ голода — питаться эти дни приходилось кое-какъ — власть его опьяняла. Онъ шагалъ по лѣстницѣ черезъ двѣ ступени и чуть кивалъ головою на почтительные поклоны вооруженныхъ людей, въ страхѣ шептавшихъ: — «товарищъ Гранитовъ… Товарищъ Гранитовъ!..».
Въ маленькой скромной комнатѣ, бывшей когда-то комнатой классной дамы, откуда была вынесена мебель и гдѣ стоялъ небольшой столъ и нѣсколько стульевъ, сидѣлъ за столомъ Ленинъ. Передъ нимъ былъ телефонный аппаратъ, стаканъ блѣднаго, мутнаго чая и кусокъ простого чернаго хлѣба, не густо намазаннаго масломъ. Ленинъ съ видимымъ удовольствiемъ ѣлъ хлѣбъ, откусывая его большими кусками и запивая маленькими глотками. Что-то грубое и животное было въ большомъ чавкающемъ ртѣ съ рѣдкими зубами, откуда падали на столъ крошки и въ узкихъ, косыхъ глазахъ Ленина. Въ нихъ свѣтилось животное удовольствiе. Желтое лицо было одутловато нездоровою полнотою. Большой лобъ сливался съ громадной лысиной. Сивые, сѣдѣющiе волосы завитками лежали на грязной шеѣ. Володѣ онъ напомнилъ гиппопотама. Когда-то въ дѣтствѣ Володя видѣлъ гиппопотама въ Зоологическомъ саду и хорошо запомнилъ: — рыжая, грязная вода бетоннаго бассейна, сѣро-бурое чудовище съ громадною, четырехъугольною пастью и рѣдкими зубами и маленькiе злобные глазки, которыми чудовище смотрѣло на столпившихся зрителей. Въ короткихъ толстыхъ ногахъ, покрытыхъ морщинистою толстою кожей, въ громадной массѣ со складчатой кожей, а болѣе того въ этомъ равнодушномъ взглядѣ крошечныхъ едва примѣтныхъ глазъ чувствовалась страшная, точно апокалипсическая сила и — помнитъ это Володя — ему стало жутко. Вотъ такъ же жутко ему стало и сейчасъ, когда увидалъ этого коротенькаго человѣка жадно лакавшаго мутный желтый чай и почувствовалъ на себѣ его равнодушный взглядъ. Въ немъ было тоже нѣчто апокалипсическое.
Гиппопотамъ!..
— Хотите чаю?… — голосъ Ленина былъ удивительно равнодушенъ.
Вопросъ былъ напрасный. Чая въ Смольномъ не было. Это Володя зналъ. Онъ отказался.
— Садитесь тогда… Какъ митингъ?.. Володя сталъ докладывать.
На столѣ зазвонилъ телефонъ. Ленинъ, занятый чаемъ и хлѣбомъ сказалъ, брызгая слюнями и крошками:
— Послушайте Гранитовъ. Въ чемъ тамъ еще дѣло?.. Звонили изъ милицiи изъ участка подлѣ Александро-Невской Лавры…
— Захвачены братья Генглезы, — докладывалъ Володя, — французы… Совсѣмъ мальчики…
— Ну? — прожевывая хлѣбъ, сказалъ Ленинъ.
Этихъ Генглезовъ Володя зналъ. Они были сыновья учителя французскаго языка въ Гатчинскомъ Сиротскомъ Институтѣ. Они бывали у дяди Володи — Антонскаго. Они были изъ того прошлаго, откуда была Шура. Володя помнилъ прелестныхъ, застѣнчивыхъ мальчиковъ, кумировъ семьи, доброй и патрiархальной. У нихъ были громадные, совсѣмъ еще дѣтскiе глаза съ загнутыми вверхъ рѣсницами. Ни въ чемъ они не могли быть виноваты передъ новою властью. Старшему теперь было около девятнадцати лѣтъ.
— Ну?., братья?.. Такъ въ чемъ же дѣло?.. Сколько ихъ?..
— Ихъ трое… Ихъ обвиняютъ въ томъ, что они хотѣли бѣжать заграницу. Они сказали, что они французы.
— Гм… Французы?.. Мальчики?.. Чего-же комиссаръ отъ меня хочетъ?..
— Комиссаръ и красногвардейцы, захватившiе мальчиковъ требуютъ ихъ разстрѣла на мѣстѣ, какъ враговъ народной власти.
— Гм… Враговъ народной власти… Не много-ли сказано?..
Володя чувствовалъ, что стоитъ ему сказать два слова, что онъ знаетъ этихъ самыхъ Генглезовъ, что онъ за нихъ можеть поручиться, что они не могутъ быть врагами народной власти, просто потому, что они французы и ничего въ томъ, что въ Россiи совершается понять не могутъ, и ихъ отпустятъ, но онъ вспомнилъ Далекихъ и то, что говорилъ ему Драчъ, вспомнилъ, что здѣсь этоболѣе всего цѣнится, что онъ не даромъ товаришъ Гранитовъ и что ему говорить это не приходится, и промолчалъ.
— Все крови боятся, — промычалъ неопредѣленно Ленинъ. — Пилаты!
Володя поднесъ трубку ко рту.
— Алло?.. Комиссаръ, захватившiй Генглезовъ?.. Да… Конечно, разстрѣлять… Съ врагами революцiи пощады быть не должно.
Ленинъ всталъ.
— Комики, право!.. Не могу-же я вмѣшиваться во всѣ эти мелочи. Поѣдемте, Гранитовъ. Пора и на покой.
* * *Володя сидѣлъ рядомъ съ Ленинымъ въ громадномъ автомобилѣ, принадлежавшемъ Императору Николаю II. Ленинъ откинулся на сидѣньи и молчалъ. Онъ усталъ за этотъ день тревогъ и совѣщанiй. Впереди въ туманѣ ночи на неосвѣщенной улицѣ маячили охранники на мотоциклеткахъ.
Мягко и неслышно несся автомобиль по Петроградскимъ улицамъ къ Троицкому мосту. Володя смотрѣлъ въ уголъ уютной кареты. Онъ чувствовалъ себя до нѣкоторой степени героемъ. Владимiръ Ильичъ долженъ былъ еще разъ оцѣнить его. Онъ крови не боится. Что изъ того, что вѣроятно этихъ милыхъ мальчиковъ уже разстрѣляли у стѣны Александровской Лавры. Это просто, это естественно для времени, которое называется революцiоннымъ. Во всѣхъ большихъ городахъ, пережившихъ революции есть стѣны, около которыхъ разстрѣливали, убивали людей, можетъ быть, и невинныхъ, но крови которыхъ требовала толпа. Такiя стѣны есть въ Москвѣ… Въ Парижѣ… Въ Петроградѣ… Это въ порядкѣ вещей. Это — жизнь… И это не парадоксъ: — жизнь требуетъ смерти, смерть требуетъ жизни… Это природа вещей и задумываться объ этомъ — малодушiе.
Но не думать не могъ. Было, однако, и нѣчто другое… Былъ какой-то иной порядокъ вещей. Вдругъ точно во снѣ съ открытыми глазами увидалъ… Гостиная у дѣдушки отца протоiерея. Дѣдушка въ дорогой лиловой муаровой рясѣ, съ большимъ наперснынъ крестомъ, украшеннымъ бриллiантами и рубинами сидитъ на кругломъ табуретѣ за роялемъ. За его спиною, сплетшись руками въ красивый женскiй вѣнокъ, стоятъ его дочери: — Володина мать, тетя Маша и тетя Надя. Мартовское солнце бросаетъ косые лучи сквозь тюлевыя занавѣски трехъ большихъ оконъ дѣдушкиной гостиной. На окнахъ и на полу подлѣ оконъ цвѣты въ большихъ глиняныхъ горшкахь и зеленыхъ деревянныхъ кадкахъ. Фикусы, филодендроны, музы, финиковыя и вѣерныя пальмы. Пунцовый амариллисъ пламенемъ горитъ въ солнечномъ лучѣ. Володя сидитъ на диванѣ съ Женей и Шурой, Подъ ними на коврѣ, поджавъ подъ себя бѣлыя лапки, дремлетъ, пришуривъ глаза, дѣдушкина пестрая кошка. Володя и сейчасъ ощущаетъ то испытанное имъ тогда чувство какого-то особаго, точно неземного покоя, умиленiя сердца, отрѣшенности отъ всего грязнаго, чувство какой-то нѣжной чистоты и любви, которое тогда вдругъ его всего охватило. Дѣдушка даетъ тонъ и тихо подъ сурдинку играетъ на роялѣ. Потомъ онъ начинаетъ пѣть прiятнымъ, мягкимъ голосомъ съ большимъ чувствомъ:
— Величитъ душа моя Господа и возрадовахся духъ мой о Бозѣ Спасе моемъ…
Три женскихъ голоса дружно принимаютъ отъ дѣдушки и несутъ молитву къ самому небу:
— Честнѣйшую херувимъ и славнѣйшую безъ сравненiя серафимъ безъ истлѣнiя Бога-Слова рождшую сущую Богородицу Тя величаемъ…
Какое то удивительное чувство гармонiи, мира и тишины охватило тогда Володю, такое сильное, что вотъ уже сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а все — каждая мелочь — встаетъ въ его памяти и не только въ памяти, но во всей душѣ отзывается воспоминанiемъ о несказанной красотѣ того прекраснаго дня… Онъ помнитъ, какъ глубоко вздохнула маленькая Женя и прошептала: — «Какъ хорошо!.. Какъ удивительно все это хорошо. Точно съ нами Матерь Божiя, херувимы и серафимы!..».
