Иван Рукавишников - Прклятый род. Часть II. Макаровичи
- И страху нет... Я понял. И буду ли жить, или нет, я уж сильный теперь. Ведь, правда, Виктор: жизни и смерти отдельно нет?
Виктор, дивясь и вспоминая забытое что-то свое, сказал голосом зазвеневшим:
- Конечно, нет. Одно сквозь другое видится. А вселенная – жизнь и смерть - нераздельна.
- Ты это в творчестве нашел. И давно. А я вчера... нет, не вчера... не помню... недавно. И не в творчестве... а вот в этом.
- Я, Антон, в творчестве ничего не нашел. Душа плачет, душа кричит - тогда творчество. А плач да крик - это разве «нашел»? «Нашел» это уж дважды-два. А творчество и дважды-два - враги. Творчество - это мука сомнения. Правда, некоторые умеют иначе.
Захмурилось, но вдруг посветлело лицо Антона.
- Да, да! Понимаю. Но это как лестница. Великое сомнение, мука крестная на мгновение ли, на годы ли, и создал. И вот ступень. И еще. Потом еще. А наверху - «нашел».
Старший брат засмеялся ребячьим смехом.
- Найду и сяду на последней ступеньке. И ручки сложу, и замолчу. А то можно... Только скучно это...
- Что можно?
- Клич кликнуть. Приходите, мол. Нашел, и поучать хочу со ступеньки. Только творчеством живя, любя его превыше меры, этого, пожалуй, не сделать. Впрочем, стариком не был...
- Виктор, я тебя спросить хотел. Ах, опять забыл... Подожди, подожди...
Заволновался очень. Рукою руку сжимал свою. Пальцы хрустнули. Бормотал:
- Это, что ли? Ну, да. Кажется, это. Я про Доримедонта.. Ты по письму? Ты за этим приехал разве? Яша говорит...
- Ха-ха! Это пошантажировать родственников? Следовало бы. Только я-то, пожалуй, Яшеньке бесполезен окажусь. Я - как-то уже так вышло - о больших деньгах давно не думаю. А пока мне на жили ще хватает. И на краски. Ну и на коньяк. Впрочем, нужно Юлию спросить. У меня Юлия... А Яшенька сдрейфил. Ему бы самому. Он о том только и думает. Видно, хотя подчас таится. А если уж дума гвоздем, это сила. Он мне про гостиницу и про разное. Ну и переехал бы сам в гостиницу. С теми, с родственничками, только Яше и драться. У тех по гвоздю в голове, ну и у Яшеньки гвоздь... Да! Можно адвокатов, говорит. Да где мне с ними возиться! А если Яшеньке для комплекта мое имя нужно, пожалуйста. У тебя есть бумага? Давай, сейчас на полсотни листов распишусь с полным званием. А вы тут вписывайте, что нужно. И по судам. Хоть до парламента доведите... То есть не то. Парламента у вас еще нет. Ну, да вот революция будет...
Слушая, тихим смехом смеялся Антон; смехом радостным. Вдруг серьезен стал. И заспешил.
- Постой! Постой! Вспомнил. Не то совсем спросить хотел. А это так только. Вспомнил! Слушай! Можно убить? Может человек убить? Что убить, кого убить - все равно. Другого, себя... но убить. Лишить жизни. Академический вопрос. Может человек разрешить себе, сказать: это право мое?
Чуть побледнел Виктор. И встал, и заходил по комнате, может быть, для того, чтоб лица его не видели. Но недолго. Стоял уже у кровати. И улыбчивыми глазами на Антона и на Дорочку глядя, говорил:
- Право? Право мы оставим. История, география, закон Божий, все, кроме чистописания, учат нас, что право - это временно, что право - это мода. На каких-то там островах старух подушками душат. И старухи сами обижаются, если их не хотят душить вовремя. В Европе дуэль, война, казнь по суду, ну, еще французская эта глупость: «Убей ее», ну, в Америке суд Линча - все это что доказывает? А то, что органически человек совсем не прочь убить. И очень это ему всегда хочется. И достаточно самой прозрачной лжи, укрывшись за которую, он уж об этих самых угрызениях совести не беспокоится. Вывод ясен. А, между прочим, ясно и то, что право тут не причем... Что большинству людей очень нужно в известную эпоху, то тотчас становится правом. И дело в шляпе. Но общество, толпа, по существу своему - хам и вся аргументация их хамская. История как фон хороша и неизбежна. Как фон. Ну и общество тоже. К философии улицы, к хамской философии прислушиваться не резон. Так, гудит, и пусть гудит. Иногда красиво даже. Пусть там, в толпе, и убивают. И всегда убивать будут. Потому - стадный инстинкт. Но человек, кроме того, что скот, он еще в потенции своей гений. Гений же созидает. И чем чище выкристаллизовалась в нем гениальность, тем за труднейшие дела берется. Как бы инстинктивно знает, что без него не сделают. Кой черт было бы, если бы Микеланджело плетни вкруг огородов ставил. И без него поставят. А убивание это самое и того проще. Плетень хоть кому-нибудь плесть придется. А убить человека и природа может. Что и делает великолепно. Сфинкс в пустыне сам собой не вырастет, поэма сама не напишется. Ну, и твори, строй, пиши. А убивать... Фи. Подожди несколько лет и само собой сделается. Да разве подобает сколько-нибудь не маленькому человеку делать то, что и без него сделается! Нет...
Не договорил. Повернулся быстро. К окну подошел. Смотрел в далекое, в белеющее. Низкий берег Волги виден был. Церковки редкие, на белом белые. Смотрел. И много раз чуть поворачивался к тем двум. Чуть. Будто вздрагивал. Хотел сказать еще, но в даль глядел заволжскую. И чувствовал, что смотрят на него четыре глаза.
Когда от окна отвернулся, увидел: Дорочка под потолок на голубя золоченого глядит. Но тотчас взоры их - волна с волной - слились. Быстро к Антону подошел, руку ему протянув.
- Прощай теперь. А я к тебе приду. Каждый день приходить буду. И портрет твой напишу - можно? Ты не бойся, двигаться можешь сколько хочешь. Хоть прыгай.
Смеялся. В слова брата не вслушивался.
- Нет, нельзя тебе больше. Нельзя. Завтра. И с Дорочкой опять? Ну, хорошо, хорошо. С Дорочкой.
Грустящий, простился Антон. Руки братьев на долгое мгновение друг друга чуют. С Дорочкой Антон поцеловался опять. Но не тем уж беззвучно-долгим поцелуем встречи. Прозвучал поцелуй прощальный и сорокой, птицей пестрой, полетел, о стену ударился, о потолок низкий. Сорока пестрая маленькою-маленькою стала, в барельефах бьется, не знает, как вылететь отсюда.
Ушли. Из библиотеки голос Виктора:
- Если нужно что, ты за нами Яшеньку пошли. Прощай, милый.
Слушал шаги удаляющиеся.
Жемчужное страшным стало. Облака розовые, голубые с тучами черными мешались. С земли поднимались тучи. Но все хорошо, хорошо. Дверь ударила. Та, далекая. Ушли.
- Хорошо. Как хорошо! Только как же? Сказал он: ты за нами пошли Яшу. За нами. Куда? Разве Дррочка у Виктора? Почему за нами? Хорошо все. Хорошо. Виктор был. Сам Виктор. Говорил. А если я убил? Нужно подумать. И завтра ему скажу. И Дорочка пришла. Как она пришла сюда? Да! Конечно, она уж у Виктора. От бабушки не пришла бы. Милые, милые... Ну, завтра.
Хотел видеть сны жемчужные, тем тихим, робким, чающим рассказать про сегодня. Рассказать и послушать, что попоют. Те двое вышли из ворот.
- Милый, милый мальчик. Люби его, Дорочка.
- Я люблю Антошика.
Но тотчас так сделалось, что плечо к плечу. И вел ее Виктор. И молчала. И ждала и боялась. И вспоминала, каясь.
- Куда? Конечно, ко мне. Чай с ромом и Юлия там у меня.
XXVI
- Оставьте! Оставьте меня все! Одна я хочу. Одна. Навсегда одна. Чего вам нужно, Степан Григорьич? Чего вам нужно?
- Юлия Львовна, выслушайте. Ведь ночь. Четыре часа теперь. Ну, три. Поезда нет. Поезд днем. Куда вы?
- Прочь отсюда! Прочь! Все равно, куда. Уехать хочу. Уехать мне от него нужно. И сейчас. Сейчас. Или вы не слышали. Или скажете, что можно мне здесь остаться? С ним? С ним? Да? И с... той? Да?
- Она ушла…
- А вы хотели, чтоб ночевать с ним осталась! Подождите, завтра, может, и останется.
- Успокойтесь же. Сами вы знаете: болен он. Не в себе он.
- А она? Эта тетушка его беленькая, тихонькая, тоже не в себе? Да что она обо мне думает? Кто я? Кто? Кто я здесь? Натурщица? Манекен?
- Юлия Львовна...
- Что? Что вам от меня нужно? Толком, толком говорите, что, по-вашему, я делать должна. Смотреть, как она ему отдается? Да?
Ее, мечущуюся по комнате, остановил; за обе руки взял.
- Не то. Да, уезжайте. Ваше право. Но я хотел... Мне нужно... и не могу я... И я с вами. Я люблю вас. Давно люблю. И вы знаете. Вы не можете не знать. И теперь вижу: сама судьба нас друг к другу толкает.
- Ха-ха... Что вы о женщине думаете, Степан Григорьич! От одного к другому женщина должна переходить? Из рук в руки? И так, чтоб Дня не пропало, да? Великолепно! Назначение женщины... А третий кто будет? Уж приготовьте, чтоб мне не искать, когда вы меня бросите.
Смеялась надрывно, руки свои вырвав из рук Степы. А он, затихший, к окну отошел.
Лицо свое доброе, обиженно слезящееся, черной ночи отдал безогненной, на площади пустынной поселившейся. Тоска чужого города. Тоска обиды, рожденной словами жестокими, словами женщины любимой и вот чужой. Слезы безрадостные, звенящие, ночные минуты. И бьющие слова женщины.
Через час, бессловный, стоял у подъезда. Чемодан в чьи-то руки передавал. Бездумными глазами смотрел на отъезжающую пролетку извозчичью, бестолково дребезжащую в ночи.
Когда, злой и на что-то решившийся, внезапно властной рукой постучал в дверь Викторовой комнаты, тотчас услышал веселый голос:
