Евгений Витковский - День пирайи (Павел II, Том 2)
Война, добравшись в обратную сторону до Буковины, сшибла его с насиженных гор и погнала на восток, куда все еще глядели его цыганские глаза. Он заставил себя идти пешком, хоронясь от людей, но по ночам подкрадываясь к ним и ловя звуки человеческой речи, в которой также слышалась ему гармония, особенно если кто-нибудь ругался красиво. Поздней осенью, умирая от голода и усталости, пришел он на берег неведомой реки и в изнеможении опустился на желтую, подернутую инеем траву. Рука его нашарила в траве старый, осклизлый гриб и жадно схватила его. «Подберезовикэ» — вспомнилось ему слово на родном языке. Но есть гриб было нельзя, он горчил и расползался в руках. В отчаянности от такой безобразной негармоничности мира Соколя переплыл реку, целясь попасть к чуть видным огням какой-то деревни, а наутро был подобран под Верблюд-горой добрыми нижнеблагодатскими бабами. Умение летать он с радостью похоронил в сердце своем: нижнеблагодатская бедная жизнь обернулась к нему какой-то незнаемой гармонией, — собственно, и остался он жить в селе только из-за нее.
Но с годами идея аппарата тяжелее воздуха к Соколе вернулась. Несколько раз из подручных средств пытался он выстроить нечто летающее, но стоило накрутить аппарату хвост, как тот с жужжанием вырывался из рук своего творца и пропадал в неизвестном направлении, устройство же для возвращения на землю Соколе вообще даже и не мерещилось, обуздание свободы противоречило бы принципам гармонии. Все, что он строил летающего, или же летало и улетало, или, по маломощности, взлетало чуть-чуть, но поднять с земли не могло даже самого маленького Соколю, такие аппараты грустно оставались висеть в воздухе, постепенно разрушаясь от дождя и снега, или же, наконец, как известный всему селу и окрестностям фанерный самолет, не летало вовсе: на нем Соколя с разгона въезжал до половины Верблюд-горы, и только: грубость материалов не позволяла гармонии в целом даже начать развитие. Когда сорвалась у него и десятая попытка взлететь на фанерном детище, Соколя самолет забросил, и, с молчаливого согласия автора, таковой деревенские мальчишки растащили по щепочке. Оставшийся скелет размокал два года, но прошлой весной как раз выдался большой паводок, и разлившиеся воды Смородины уволокли авиационные останки в Угрюм-лужу.
Солнечным весенним утром работал Соколя над разведением и заточкой старой двуручной пилы, кузнец тем временем тоже что-то ковал под крылечком, — гнал, надо полагать, самогон, как обычно, — и разговаривал с кем-то в пространстве о достоинствах напитка, а старая добрая дура Бомбардычиха пересчитывала яйца. Вдруг в кузнице стало очень шумно: откуда ни возьмись, приволоклись два чуть знакомых мужика из Горыньевки, как бы и не наших кровей мужики, носы-то вон какие прямые, глаза, правда, косые, с первого апреля все еще не опохмелились окончательно, и принесли Филиппычу сломанную ввиду уроненности с перевернувшегося грузовика бензопилу «Дружба». Кузнец одобрительно кивнул, мол, сдайте молотобойцу, и пригласил мужиков продолжить беседу на крыльце. Мужики торопились, однако не отказались, — и, прихватив взамен бензопилы двуручную, которую как раз наточил Соколя, пошли с хозяином. Сам же онемевший Соколя оказался в пустой кузнице наедине с бензопилой. Он понял, что жизнь его дошла до критической точки, к прошлому возврата нет, а в будущем теперь одна сплошная дивная бензопила. Она свела Соколю с ума своим гармоническим совершенством. Наметанный его глаз понял, что в ней недостает лишь несколько легко раздобываемых деталей, и тогда идеальный летательный аппарат будет готов. До ночи любовался Соколя пилой, а ночью глаз не сомкнул, прикидывая, где проще взять недостающие детали, потом понял, где именно, и стал мечтать, как сперва он взлетит высоко-высоко, а потом войдет в пике, и выйдет из него, и снова в него войдет… Авиационная греза быстро его укачала, он уснул.
Утром он проснулся раньше хозяев и сразу ушел в кузницу. Когда же Филиппыч продрал глаза, то время настало уже обеденное. Заглянувши в кузницу, мастер обнаружил Соколю за нужным делом — тот ремонтировал бензопилу. Буркнув: «Чтобы к завтрему зудела», кузнец пошел искать компанию, ибо день был несолнечный. Дождавшись хлопа калитки, Соколя неслышно пробрался в горницу. Там, покрытый вышитой дорожкой, стоял цветной телевизор, гордость кузнеца, экран — чуть не метр от края до края. Стараясь не нарушать совершенства мгновения, извлек Соколя из телевизора несколько деталей, подтянул провода — и телевизор снова стал самим собой. Детали эти, прилаженные к бензопиле, Соколя дополнил кое-какими мелочами, а старое кавалерийское седло, валявшееся в углу кузницы, видать, с графских времен, придало сооружению черты окончательного совершенства. От полноты чувств Соколя потерял сознание.
Очнулся он вроде как бы сразу, но на дворе уже стемнело. Из дома несся крик Бомбардычихи пополам с невнятными всхлипами кузнеца. Прислушавшись, Соколя понял непоправимое: телевизор перестал работать как цветной и посмел показать кузнецу и его особо верной жене похороны очередного вождя не в радужном, а в черно-белом подобии. Соколя постиг также, что все Филиппыч простит молотобойцу, но не телевизор. И тогда решился. Сел в седло. Осторожно включил движок, стал ждать, что будет.
Сперва широкое лезвие шелохнулось и завибрировало, а потом пришло в изящное круговое движение, окружая Соколю словно бы защитной стеной. Потом пила подпрыгнула и вонзилась в крышу. Вопли со двора стали очень явственны, кажется, кузнец ломился на рабочее место, собираясь потребовать, чтобы Соколя сей же момент отковал нормальное цветное изображение. Соколя потянул движок до отказа, и пила вырезала трухлявое перекрытие, — оно рухнуло на наковальню правильным кругом. Пила по-умному посторонилась, чтобы падающая крыша ее не повредила, Соколя только и успел прыгнуть в седло, как пила вылетела на свежий воздух и быстро стала набирать высоту. Полная луна, напоминавшая, что у православных скоро Пасха, была там, где ей положено. Соколя взял на нее курс. Кузнеца было не жалко, никакого чувства гармонии не было у него даже в изгибах самогонного змеевика, он все равно не оценил бы эту замечательную новую летающую бензопилу. «Ромалэ шумною толпою» — вспомнил Соколя что-то из отшибленного войной детства — и тут же забыл снова. Первый раз в жизни он летел так, как ему хотелось. Одно дело — бегать самому, совсем другое — дать шенкеля трехлетней призовой кобыле.
Луна вставала с востока, и Соколя поэтому летел тоже на восток. Ночь сгустилась, похолодало, очень высоко в атмосферу он пока забираться не рискнул. Опыт полетов у него какой-никакой, но был, так что он представлял себе, где восходящий поток его подхватит, а где нисходящий осадит, пахота, вода, зелень и так далее, атмосфера у земли одна, что для пилы, что для дириозавра. Под утро, уже пролетев приличный кусок, Соколя достал из кармана горбушку и сжевал ее. Он летел над пустынными, не везде вспаханными полями, над какими-то непонятными приземистыми строениями, когда же на горизонте замаячил большой город, Соколя развернул пилу и облетел его подальше: того гляди собьют.
Внизу тянулись беспредельные российские версты, и на второй день Соколе все-таки опять захотелось есть. Он высмотрел внизу тусклые огоньки не знающей по сей день никаких лампочек Ильича деревушки и намечтал отчего-то, что внизу его ждет еще позавчерашний, еще добрый кузнец со своей вечно пересчитывающей яйца женой; что там — хлеб и сало, и постель на соломе в сарае, и вообще все удивительно гармонично. И захотел посадить бензопилу, но не тут-то было. С большим трудом заставил он ее остановиться — опускаться она не пожелала. Пила парила метрах в ста над землей, словно только что стреноженная лошадь; понял Соколя, что на землю спускаться придется своим ходом, почесал в затылке и, переборов отвращение к своему несовершенному умению летать, сиганул вниз, прямо на деревню. «Вот что значит без сношаря жить», — как говорили нежнеблагодатские сельчане, попадая в подобные нецивилизованные деревушки. Деревня была попросту нищей, но много ли требовалось Соколе. Он поплыл над крышами, заглядывая на чердаки. Наконец на одном из них разыскал полмешка сухого гороха и немедленно рванул назад к пиле: выбирать еще что-то времени не было, пила того гляди могла улететь. Соколя помнил, как все его прежние творения норовили улететь из рук, но, к счастью, «Дружба» оказалась на месте. Умей Соколя петь, он, наверное, сложил бы песню о том, как хорошо вольному цыгану лететь верхом на гнедой пиле куда глаза глядят, вдыхать вольный воздух всеми ноздрями, грызть прошлогодний горох, раз ничего другого судьба не шлет, — седому цыгану с детскими глазами все хорошо, если есть у него бензопила «Дружба».
Никакого определенного курса у Соколи не было, да и быть не могло, он рад был просто лететь и лететь. Еще дважды порхал он на землю в бедных деревушках, таких, которые уж явно без сношаря живут, утащил старую велосипедную раму и соорудил грузовую платформу у себя под ногами, чтобы горох во время полета все время рукой не придерживать; еще Соколя украл ватник, потому что замерз. На второй неделе полета по сильному нисходящему потоку понял Соколя, что под ним вода. Сокольник Ильич Хиврин понятия не имел о том, что под ним — Каспийское море, он, пожалуй, даже не знал о существовании такого моря. Он повернул на северо-восток, потому что над морем было скучно и холодно. Восходящие потоки Западного Казахстана зашвырнули его на прохладную высоту в два километра, на ней Соколя и остался надолго, летя прямо на восток по сорок седьмой широте: он не мог не только посадить строптивую машину, но даже не мог, рискуя нарушить гармонию, заставить ее лететь пониже.
