Панас Мирный - Гулящая
- Господи! что же дальше было?..- спросила с ужасом Христя.
- Что дальше было? Много было, Христя... Верно, никому на свете не пришлось столько намучиться, как мне. Держали меня в свином садке, а как раны поджили и синяки немного сошли, как собаку, посадили около садка на цепь. Дождь, непогодь, а я приткнусь у стены да так и пропадаю... Не было, Христя, горше беды, как неволя! Не будь я крепостная, да разве мыкалась бы так по свету, как я вот мыкаюсь? Была бы, верно, за Василем замужем, хозяйкой была бы. А то как кукушка - без угла, без пристанища. Верно, где-нибудь под забором околевать придется, всем чужой, никому не нужной, собаке бездомной.
- А как же мать? Где же мать была, что не заступилась за вас? спросила Христя.
- То-то и оно, что ни меня к матери не пускали, ни мать - ко мне. Потом уж я услыхала, что променял ее пан на собаку. Вот что с людьми делали!
- Ну, и как же вы выпутались из этой беды?
- Долго, Христя, рассказывать. Если все, как оно было, рассказывать,за год не перескажешь... Держат это меня на цепи, лежу я, погибаю. Хоть бы оборвать, думаю, цепь, убежала бы куда-нибудь да повесилась!.. И вот начала я цепь крутить: и сидя кручу и стоя кручу. Да ведь это тебе не веревка, а железо. Как ты ее перекрутишь? Ну, думаю, будь что будет! Неделю целую я ее крутила и таки перекрутила. И железо не выдержало - вот оно что!.. Ночью это было: как оборвалась цепь, как лязгнула у моих ног,- страх на меня напал. Что я, думаю, наделала? Посидела, поглядела; подняла цепь, лязгнула ею. Да как сорвусь с места, как полечу - только пыль столбом! Куда я бежала, по какой дороге - и сейчас не припомню. Не знаю, как очутилась я утром у какой-то деревни. Что за деревня - тоже не скажу тебе. Захожу в первый двор; собаки на меня кинулись, люди выбежали. Окружили меня, оглядывают, а я стою, потерянная. "Кто ты, откуда?" - спрашивают. А у меня язык отнялся, во рту не ворочается; под сердцем жжет как огнем, голова горит, в глазах темно, словно я в тумане стою. Спасибо одной молодице, взяла она меня в хату, пригрела, обласкала, поесть дала... Наелась я, пришла в себя. Тогда только рассказала, что со мной было. Рассказываю и плачу, а со мной и люди плачут. "Куда же ты теперь пойдешь?" - спрашивают. "Не знаю, говорю. Хоть с моста да в воду!" А один старичок, лысенький: "Фю-ю! - говорит,- опомнись. Да разве нет на него суда, нет управы? Жалуйся. Я, говорит, знаю в городе такого пана, в суде служит. Добрым людям помогает. Вот и мне, говорит, помог землю отобрать у обидчика. Хочешь, сведу тебя к нему?" Я ему в ноги: "Пожалейте хоть вы меня, дяденька! Век буду за вас бога молить!" - "Не проси, говорит, меня, там попросишь. Сказал сведу, значит, сведу; а там что будет - не знаю". На другой день поехали мы с ним. Повел он меня на квартиру к этому пану. Молодой еще пан, вежливый. Ходит по двору, трубку сосет да все поплевывает. Старичок ему про меня рассказал, просит: помогите. "Можно, говорит, можно попытаться... А мне что за это будет?" - "Да что ж, паныч,- отвечает старичок,- сами назначайте, высудите ей вольную - не вам послужит, другому; заработает - отдаст". Поглядел он на меня как-то искоса и сразу отвернулся. "Ладно",- говорит. И пошел в дом. Долго не выходил, писал, видно, потому что как вышел, сразу сунул мне в руки бумагу. "На, говорит, эту бумагу и иди к предводителю. Упади ему в ноги, расскажи все и бумагу подай". Спасибо старичку, повел он меня и к предводителю. Позвали меня. Вхожу, а там - полна комната панов! Да накурено, не продохнешь. "Где же тут предводитель? у кого спросить?"думаю, да - бух! - прямо всем в ноги. "Пожалейте, говорю, помилуйте!" - а цепь как вырвется из рук да как лязгнет; все так и вздрогнули. "Что это? Откуда?" - спрашивает один старенький пан, подходя ко мне. Я ему бумагу в руки. Взял он, прочитал про себя. "Хорошо, говорит, бумагу я твою принимаю и тебя пока что освобождаю от панщины". Слушаю это я и ушам своим не верю. Я-то думала, что одна смерть меня освободит, а тут говорят: "Я тебя освобождаю". Припала я к ногам этого пана, целую их, слезами обливаю. "Довольно,- говорит он,- довольно! Тут нельзя этого делать. Вставай!" Поднялась я, стою. "Иди, говорит, себе и жди решения".- "Куда же я пойду?" - спрашиваю. "Это уж твое дело",- отвечает он. "Цепь ведь, говорю, у меня на шее". И лязгнула цепью. Кое-кто засмеялся. Старенький пан повернулся к другим, о чем-то пошептался с ними. "Подожди",- говорит. Позвал человека и послал куда-то. Человек скоро вернулся с евреем. У еврея целая связка ключей на железном кольце. "Раскуй,- говорит пан еврею,- нам эту девушку". Долго возился еврей, пока открыл замок, все подбирал ключи, пока подходящий нашел. Расковал еврей цепь, и его тут же услали. А меня опять спрашивают, как я хочу: чтобы в суд дело пошло или, может, они вызовут пана, я поговорю с ним и помирюсь. "Бог с ним! - говорю.- И не зовите его, лучше мать мою позовите".- "А где же твоя мать?" - "Не знаю,- говорю.- Вместе взяли нас на панский двор, а куда ее дели - не знаю". Опять стали шептаться паны, а потом и говорят: "Ну, иди себе и наведайся через неделю".- "Куда же я пойду? - толкую я им.- У меня ведь ни угла, ни пристанища".- "Наймись к кому-нибудь служить,- говорит пан.- А пока - на вот тебе на харчи". И дал мне бумажку. Поклонилась я, поцеловала пану руку и пошла. Старичок поджидал меня и опять повел к панычу. "Ну, что, как?" - спрашивает тот. Я рассказала все, как было. "Почему же ты, глупая, не сказала, что в суд хочешь подать?" - "Бог его знает! Я, говорю, не знала".- "Ну ничего, говорит, мы его нагреем. А теперь вот что: оставайся у моей хозяйки служить".- "Ладно, говорю, послужу сколько скажете. Если бы вы еще о матери моей похлопотали, я бы у вас век служила!.." Отдала я старичку бумажку, которую пан мне дал; не хотел он брать, да я упросила. Как? Сколько возился со мной, сколько хлопотал! Проводила я его, а сама осталась у хозяйки. Она мещанка была, перекупщица: хлебом торговала, рыбой, подсолнухами... Вот у нее я и осталась. Поначалу чуднo мне было, даже как-то страшно, а потом ничего, привыкла. Хозяйка дома никогда не сидит - все на базаре да на базаре, а мы с дочкой ее, девушкой, дома хозяйничаем. Хорошая была эта Настя - Настей ее звали - веселая такая, певунья. Как запоем, бывало, вдвоем - заслушаешься. Иной раз и паныч к нам зайдет. Расскажет мне про дело, грозится пана в тюрьму посадить. "Вот бы, думаю, упек его в тюрьму, чтобы знал он, как над людьми измываться".- "А как же с матерью?" - спрашиваю. Тогда он и сказал мне, что мать другому пану продали. Загрустила я, затосковала. Жаль мне старуху мать; хоть бы как-нибудь повидать ее, узнать, как ей живется... Как-то вечером зовет меня паныч к себе в комнату. Слово за слово - стал он мне говорить: "Хочешь - я найму квартиру, будем жить вместе. Тебе, говорит, хорошо будет, то да се..." Просит, уламывает. Подумала я: не согласишься не будет дело вести; опять заберут меня к пану. А уж если к нему, так лучше прямо в петлю... Согласилась. С того же вечера стали мы с панычом жить. Перешли с ним на новую квартиру; живу я, как барыня: хочу - работаю, хочу лежу. Хорошо было. Забыла я обо всем. Только про мать иной раз вспомню, да и вспомнить-то боюсь. "Что думаю, если она в дом - шасть!" - "Ты что это, скажет, от одного убежала, а другому на шею вешаешься?" Лучше уж ей помереть, чтоб и молва до нее не дошла... Пожили мы так с месяц, а может, и больше. Как-то вечером паныч и говорит: "Что-то пан не едет?" - "Какой, спрашиваю, пан?" - "Твой обидчик".- "Ну его совсем! - говорю.- Я его и видеть не хочу". И вдруг утром промелькнул кто-то под окном, во двор идет. Глянула я - а это пан... Руки и ноги у меня похолодели. "Пан!" - кричу я. А паныч мне: "Ступай, говорит, себе в другую комнату. Я с ним сам поговорю". Вышла я. Входит пан, здоровается; да тихий такой, смиренный: куда девалась и повадка волчья!.. Слово за слово - обо мне разговор завели. Жалуется он панычу, мол, она такая-сякая: и бродяжка-то и воровка. Удивляется, как это паныч взялся обо мне хлопотать. Паныч по комнате ходит, слушает да поплевывает... Такая у него была привычка чуднaя - все, бывало, поплевывает... Слушал он это пана, слушал да как окрысится: "Как, говорит, вам не стыдно, вы ее так обидели, да еще порочите? Побойтесь вы бога! Я, говорит, ее знаю. Она тут неподалеку служит. Хозяйка ею не нахвалится. Я думал, говорит, вы мириться приехали, а вы так - языком трепать". Тогда мой пан на попятный двор. "Да я, говорит, и помириться рад и отступного дать, пусть только оставит в покое!" - "Что же вы ей дадите?" - спрашивает паныч. "Замуж ее выдам, огород дам, хату выстрою".- "Это все пустяки,- говорит паныч.- Хотите дело миром кончить,- три тысячи!" Вскочил пан как ужаленный. "Три тысячи? - кричит.- Да лучше я в тюрьме пропаду, в Сибирь пойду, чем такой погани три тысячи давать. Еще, может, прикажете при всем народе прощенья просить?" - "И прощенья попросите,- говорит спокойно паныч.- А вы думали как? Скажите спасибо, что она за одни истязания хочет на вас в суд подать, а о том молчит, что вы ее изнасиловали".- "Кто? Я? - крикнул пан.Она врет, мерзавка! Она чего угодно наплетет - верьте ей. Да разве она мало с парнями путалась еще до того, как я ее взял в дом? А у меня в доме? Казачок Яшка, ребенок, совсем еще ребенок, так она даже его развратила!.." Раскричался, развизжался. А паныч ходит да поплевывает. Но вот поостыл мой пан, повернулся опять к панычу да так тихо да ласково: "Иван Юхимович, говорит, ведь вы из благородных: в ваших жилах течет дворянская кровь. У вас у самих, а нет, так у ваших родителей есть крестьяне. Спросите вы у них, они скажут вам, что это за народ. Стоит ли вам ввязываться в такое дело? Что она вам - сестра, родственница? Никто ее не знает. Что ей? Поговорят о ней люди немножко, а как получит свое, все ей позавидуют. Всякая мать рада будет привести ко мне свою дочку, чтобы и ее я так наградил, как эту награжу... А я... Я богу и государю беспорочно служил; я - человек известный; а теперь обо мне по всему уезду худая молва идет... Из-за кого?..- Пан даже зубами заскрежетал.- А вы, говорит, еще наказать меня собираетесь... Иван Юхимович! Помилуйте! Может, и у вас будут когда-нибудь дети, именье, крестьяне... Может, и вы когда-нибудь не выдержите и в сердцах кого-нибудь ударите... Подумайте только, что из-за погани, которая слова доброго не стоит, вас опорочат, оторвут от детей, отнимут у вас имение..." Вот как лазаря поет! А я стою в другой комнате под дверью и слушаю... Так и подмывает меня кинуться к панычу, сказать, чтобы ничему не верил, ничего не уступал... Да как гляну в щелку, увижу лохматую голову пана, его мышиные глазки - так меня страхом и проймет, прочь отойду от двери... Долго они говорили, не помню уж теперь что. Паныч не уступает. Ушел пан ни с чем, только попросил паныча зайти, к нему вечером. Как остались мы вдвоем, я и говорю панычу: "Пусть выкупит мать да хату даст с огородом,- черт с ним - помирюсь".- "Что ты, глупая! - говорит паныч.- И не думай без меня мириться!" - "Ну, ладно. Тебе лучше знать",- думаю. Вечером паныч пошел к нему и вернулся под утро - пьяный вдребезги! В тот день и на службу не ходил, а вечером говорит: "Знаешь что, Марья? Дает тебе пан вольную и двести рублей: сотню сейчас, а другую - когда прошение подашь... Мирись!" Я ему и говорю: "А мать как же? Пусть хоть мать выкупит". Засмеялся паныч. "Мать? - говорит.- Да зачем тебе мать? Ты ведь у меня будешь жить. Ведь если получит мать вольную, к тебе же придет. Что ж тогда? похвалит она тебя, по головке погладит?" В самом деле, думаю: и мать жаль, да и себя жаль... Что ж делать? А он все твердит: мирись! И бумажку дает мне. "Вот, говорит, тебе деньги. Хочешь, пусть у тебя будут, а нет, так я спрячу".- "Спрячьте,- говорю.- А то где мне их прятать? Еще украдут". Так я ему, глупая, верила. Потом уж я узнала, что он целых две тысячи взял с пана, а мне сказал - двести рублей... Да про то речь впереди, а сейчас твердит он мне все: мирись да мирись... Написал он прошение, послал меня с ним к предводителю. Пошла я, подала. "А что, спрашивает, голубушка, получила свое?" - "Получила, говорю".- "В суд подавать не хочешь?" - "Не хочу". С тем и назад пошла. Иду и думаю себе: есть у меня двести рублей. Чего бы мне купить на них? У меня ни сорочки нет лишней, ни платка, ни кофтенки, ни кожушка на зиму. Куплю сундук и полным-полон набью. Пришла домой, говорю панычу. "Ну, что ж, говорит, много незачем покупать, а что нужно - купи". Стала я покупать понемногу. Паныч деньги дает, а я покупаю. Целый сундучище набила добром. Приоделась, принарядилась, ничего мне больше не надо! Забыла и про деньги, которые еще остались у паныча. К чему они мне? Пусть лежат, пока не понадобятся. Только говорит мне однажды паныч: "Знаешь ли ты, Маруся, что твой пан нас обманул?" - "Как?" - спрашиваю... "А так, не отдает до сих пор другой сотни. Не надо было прошение подавать, не получивши с него всех денег". Мне, правда, жаль стало денег, но не так, чтоб уж очень. Не отдает - пес с ним. Бог его за это накажет! Я теперь, слава богу, вольная, а деньги мне ни к чему. Живу себе беззаботно, как птица... Однажды,- дело было на ярмарку,- вышла я и хожу по ярмарке. Глядь! - между возами знакомый, из нашей деревни. "Здравствуй!" - признал он меня. Спрашивает, где теперь. "Служу",- отвечаю я ему. Слово за слово разговорились. "Ну, и здорово ты, говорит, поддела нашего!" И рассказывает, что пришлось пану много всякого добра продать, чтобы заплатить мне. "Теперь ты, говорит, богачка".- "Какая, говорю, такая богачка?" И рассказываю ему, что не я пана поддела, а он мне сто рублей недодал. "Как? - удивляется мой знакомец.- Приказчик рассказывал, что все до копейки отдал тому пану, который о тебе хлопотал. Две тысячи, что ли, если не больше; как, говорит, ни просил, как ни молил - ни копейки твой не уступил: все сразу выложил ему пан!" Защемило у меня сердце. В первый раз пришло мне в голову: а что, если паныч меня обманывает!.. Потом стала я про мать расспрашивать. "Не слыхали ль вы, спрашиваю, где она, что с ней?" - "А ты, говорит, разве ничего не знаешь? Давно твоя мать умерла, и месяца не прожила у нового пана: тосковала, тосковала, да так с тоски и померла". Пришла я домой. Плачу навзрыд! И мать-то мне жаль и обидно, что все меня так обманывают... Приходит паныч. "Ты чего?" - спрашивает. Рассказываю ему: мать умерла, и вот, мол, что люди говорят. Насупился он. "Верь, говорит, людям. Чего дураки не наплетут?" С той поры стал он таиться от меня, стал меня сторониться. Когда дома бывает - ложится спать поскорей; отвернется к стене, молчит; пойдет куда - до утра засидится. А тут со мною неладное что-то творится. Слышу, кидается что-то, шевелится у меня под сердцем. То станет мне чего-то весело: пою, сама с собой разговариваю, как дура, как полоумная; то, напротив, слова от меня не добьешься. Тошно мне, тяжело, горько... Как подумаю, какая я несчастливая,- слезы так и польются из глаз!.. Развеселилась я как-то, всякий вздор панычу рассказываю, болтаю с ним, а потом возьми да спроси его: "Обрадуетесь ли сыну или дочке?" Как сказала я ему это, смотрю, а он хмурится, морщится, даже в лице переменился. "И не думай! - говорит.- Только услышу писк в хате - нам с тобой не жить!" - "Как же так? - спрашиваю я его.- Куда же мне его девать?" - "Куда хочешь. Хоть изжарь да съешь!" Поверишь ли, как сказал он мне это, будто ушат холодной воды вылил на меня!.. Руки и ноги у меня задрожали, в глазах потемнело. Стою, смотрю - и ничего не вижу, все поплыло у меня перед глазами... "Боже! - думаю.- И это отец говорит? Где же его отцовское сердце?.. А я-то, глупая, сперва радовалась. Думаю: хоть бы послал господь... уж так-то я его буду любить. А отец-то как будет рад! И молю бога, если мальчишечка будет, чтоб на него был похож. Не даст же он пропасть своему дитяти?.." А тут на тебе!.. Хоть изжарь да съешь! Кажется, пырни он в ту пору ножом мне в сердце,- не так бы оно заболело, как от этих слов! Молчу я, голову повесила. И с той поры стал он мне противен. Так противен - господи! После этого мы уж с ним ни разу по-хорошему не поговорили. Он иной раз и ластился ко мне, да ненавистны были мне эти ласки; смотреть я на него не могла, холодом от него веяло... А тем временем и ребенок дает себя знать. Заметно уж стало. "Эге, говорит, да ты и в самом деле? И рукой на стан показал. Больше он ничего не сказал мне, только на другой день приходит со службы и приносит маленький пузырек. Что-то желтое в нем, даже красным отсвечивает - такое желтое. "На, говорит, выпей; это вино такое". Я, понятно, не знала ничего: взяла да и выпила. Как выпила ничего, и пообедала - ничего. Убрала я, собираюсь отдохнуть прилечь. И вдруг - как схватило у меня живот, как началась резь,- света я невзвидела. Упала и больше ничего не помню. Очнулась, вся в крови лежу,- вот такая лужа!.. Так у меня сердце заболело, так заболело!.. Лучше бы мне не встать тогда, околеть навеки. А он около меня ходит. "Прибери, говорит, да зарой на огороде". Не стерпела я. "Прибери, говорю, сам, коли такого наделал!" Как он вскочит, как ногами затопает... "Я тебя на улицу вышвырну! Я тебе то, я тебе се!" Взяла я собрала все в большую битую миску, дождалась вечера и зарыла посреди огорода. После этого больше недели, должно быть, как во сне ходила. С ним не говорю, и он со мною не говорит. Только недельки так через две прибегает он со службы раньше времени. "Послушай, говорит, станут спрашивать, куда ребенка девала, говори: скинула. Упала, мол, с чердака и скинула. Не говори только, что зелье какое пила, не то быть и тебе и мне в Сибири". А оно, видишь ли, вот что: заплатил пан за меня деньги, да не простил нам этого: нанял евреев, чтобы следили за нами. Известно, все видели, что я с брюхом ходила, а тут сразу нет ничего. Ну, ему тут же и донесли, а он подал такую бумагу, что паныч живет со мной не законом, прижил ребенка и со свету его согнал. А паныч служит там, куда такие бумаги подают. Как увидел, прибежал домой загодя научить, что мне говорить. Не успел он уйти, как к нам нагрянули в дом и паны и солдаты. "Ты такая-то?" спрашивают. "Я".- "Ты ходила тяжелая?" - "Ходила",- говорю. "Куда же ты ребенка девала?" - "Скинула. С чердака слезала, упала и скинула".- "Куда же ты его девала?" - "В огороде зарыла".- "Веди!" Повела я. Отрыли, глянули: земля землей! "А ты ничего не принимала? Зелья тебе никто не давал?" "Нет, говорю, не давал".- "Врешь!" - "Зачем же мне врать?" - "В холодную ее, в тюрьму!" - крикнул усатый пан со шпорами. Берут меня, а паныч сзади моргает, мне: ничего, мол, ничего, только не признавайся. Взяли меня, день подержали в холодной. На другой день опять спрашивают. Я им все твержу: "Скинула, и все тут".- "В тюрьму ее!" Отвели меня в тюрьму. Началось дело... Полгода я в тюрьме просидела, а потом еще на полгода в монастырь сослали.
