От фонаря - Владимир Аркадьевич Гандельсман
– И что?
– А ничего. Ты хотел бы поцелуя Достоевского? То-то. Лучше не появиться.
– Это остроумно. Дорогой мой, твои муки совести – от лукавого. Ты ведь ничего не можешь изменить. Стоит ли мучиться?
– Мученику совести не может прийти в голову мысль о лукавстве. Он забит до отказа муками. Но герою Достоевского, коим ты являешься, запросто.
– Я сам себе заранее безразличен. А ты, пытаясь обидеть меня, всего лишь удваиваешь загубленность своей чистой души. Ленечка, он рвется меня обидеть. Он забыл, что я хочу ввести мир в заблуждение. Всего лишь…
Андрей скинул маску догматика, виновато улыбнулся и неловко погладил Дмитрия по плечу. Его жесты всегда были целомудренны.
Леонид молчал, глядя в окно и, по-видимому, добиваясь от заката того, чем он является.
В том же сентябре 1976 года готовился обмен Владимира Буковского на чилийского коммуниста Корвалана.
Много позже я прочитал в книге Буковского «И возвращается ветер…», что причины, которые его загоняли в тюрьму, «неизменны, как неизменна и сама советская жизнь, как не меняешься и ты сам. Никогда не позволят тебе быть самим собой, а ты никогда не согласишься лгать и лицемерить. Третьего же пути не было».
Еще позже я прочитал у Владимира Набокова о героической речи Буковского на суде и о том, что «пять лет мучений в отвратительной психиатрической тюрьме будут помниться еще долго после того, как сгинут мучители, которым он бросил вызов».
Да будет синева сентябрьского неба благословенна, как благословен параллелепипед белого ослепительного неба, отраженного в зеркальном шкапу на третьей странице «Дара». Аминь.
ФЕВРАЛЬ
Он прикрывает глаза и видит слякотный зимний вечер, улицу Декабристов и ДК им. Первой пятилетки.
В аквариуме автобуса № 2, на задней площадке:
гриф гитары, руки и лица студийцев,
их счастливо орущие рты —
«Лунный снег, звездный лед…»
И беззвучная погремушка тонет во тьме.
Потом – перехват огня, пробег по многоочию световых пятен —
окон и фонарей —
пилястры фойе, —
и они сидят полукругом в репетиционной.
Штучко-образный папирус.
Голодные алчущие глаза. Похотливый зверинец.
В подвале соседнего дома студиец и дворник Рагим,
желтолиц и горбатонос.
Витийство подвальное, облади́, обладá, жизнь прекрасна.
Танцуют. Трутся друг о друга.
Искрят и валятся на маты в темных отсеках.
Голяк.
Едва полюбилось кукольное лицо,
сияюще-красной губной помадой едва полюбилось, —
ладно прицепленное к тугому телу, – идет,
и платье льнет к грудям и паху, – едва полюбилось,
как заваливает куклу кукловод могучий.
В недосягаемости сливаются и дрыгаются в воздухе.
Дригозан личазый.
И все дрыгаются в винных парах, пьют друг друга истошно,
крутятся, сплетясь и повизгивая.
А кто и на карачках уж лает иль ржет гоготливо.
Липкая сополимеризация.
На распахе дверь – флюорография позднего вечера —
мельк – Ира стряхивает снег с шубейки.
Тающий, тая́щий, мельк в распахе.
Быстро завладевает, квохтаньем сугубым
обволакивает струистым.
Из «Андрюшечки» в «Рюшечку» прыг-скок и пошла-поехала:
«Рюшечка мой, Рюшечка»,
пеструшка хлопотливая.
Дрехкандр. Алум.
За красивым лицом можно послать тысячу кораблей.
Вманивает в себя – и так вманивает, и сяк.
И ласковым наделяет приливом, раздвинув
врата рая в иерусалимской стене.
Мозг от черепа отделяется в себя
и выбрасывается в забвение животворящее.
Благослови, Господи, греблю великую и доприродную
и гребцов тысячи кораблей.
Сегикейсменственность.
Пухнет, пухнет живот Иры, сначала медленно под пальто,
на ощупь, потом наглядно и быстро.
Весна прорывается через март к апрелю и маю и растет,
растет экспоненциально.
Выпуклая функция, да.
Множатся бактерии, выходит из себя радиоактивный распад.
Надувается насосом мяч, пролежавший зиму в кладовке.
Свет наполняется запахом.
Тянет в сон среди бела дня.
Ира пред свекровью будущей как есть.
Белая кружевная скатерка, будильник на тумбочке.
Свекровь нарядная – хоть и черная кофточка,
но с голубыми пуговицами, и само платье хоть и черное,
не толстит зато, и туфли не старые, на низком каблуке.
Смотрит на Иру, улыбается, а холод в глазах ледяной.
Чай с вареньем смородиновым.
Ничего никому не сказала свекровь бесприветного,
исподволь глядит на мужа —
что, полковник, скажешь? А что он скажет?
Тридцать лет, как умер, – и фотография тусклая, не дышит.
Абажур свисает огромной тюбетейкой с бахромой.
Ира китайским болванчиком кивает,
слухом к животу никнет, ждет, но рано еще шевелению.
До свидания, до свидания! – потоптавшись улыбками.
Вот ее родители приезжают с речки Иж, дарят деньги.
Папаша в темно-синем костюме
в клеточку, незаметную черную клеточку, галстук,
мамаша в красном платье джерси,
в старательных нарядах приезжают издалека,
пьют красное вино, потом поют:
«Мне говорят: „он маленького роста“,
мне говорят: „одет он слишком просто“,
мне говорят: „поверь, что этот парень
тебе не пара, совсем не пара“» —
и тут, на припеве, танцуются
с детской наивностью и радостью, и подпевает Ира:
«А он мне нравится, нравится, нравится,
и для меня на свете друга лучше нет!
А он мне нравится, нравится, нравится,
и это все, что я могу сказать в ответ».
Гаснет сценический круг, задвигаются вглубь декорации.
Пухнет живот, за февралем март, за мартом апрель, май…
Тянет в сон среди бела дня.
Море мелкое, почти горячее,
цвета расплавленного свинца, слепящее море,
Ира с дочерью трехлетней Ташей в панамке,
бегущей по песку, бегущей по песку, пяточки, локоточки.
Тела сидящих, и лежащих, и прыгающих в отдалении
тела волейболистов неумелых,
рука протягивает персик розовый ребенку,
рука протягивает на ладони
горсть виноградин, и одна
с ладони скатывается и полдня висит зеленоглазо в воздухе.
Дитя – роса с невидимых ресниц.
Прислонившись к валуну —
на прибалтийском пляже —
осень и скупое солнце,
облака, меняющие освещение, – то накатывает тень платком
фокусника, то приливом прибывает луч расшторенный —
Ира, прислонившись к валуну, и Таша пятилетняя руками
машет чайкам, их распугивая, – птичьих лап следами
испещрен песок.
Еще зима во дворике-колодце,
играет с девочкой постарше, снег в ведерках носят,
орудуют лопатками, мелькают валенки в калошах, шапки
с завязками щекотными под подбородком, замирают
на миг, и старшая ей что-то говорит, и Таша
бежит к стоящей у парадной Ире: «Мама,
ты знаешь, что она сказала?
Что я умру!»
Придурочная девочка Олеся.
«Эй ты, шпион вонючий,
ты за собой следи! А я уж как-нибудь сама… – то с
