Девочка на войне - Сара Нович
По большей части вся деревня выстроилась вдоль одной улочки, и дома по стилю и размеру были на одно лицо. Фасад в тех горах главным образом составляли торчавшие шлакобетонные блоки, словно говорившие: «Мы выстроены крепко и на века». Но серый кирпич производил впечатление незавершенности и вместо этого бормотал: «Мы бедны». А теперь эти дома, выщербленные осколками снарядов, смотрелись еще более ужасающе. А за ними неравными участками раскинулась по долине пахотная земля – пестрый коллаж из зеленых и коричневых заплаток, подпаленных полей пшеницы и кукурузы. На кольцевой развязке стояла та самая школа, которую захватили четники, и католическая церковь, которую они не тронули, скорей всего, в силу отсутствия целой стены. Там же находились почта и рынок, только их уже никто не использовал – по крайней мере, по назначению. Армированный грузовик ООН завозил муку, сухое молоко и растительное масло (никто не мог с уверенностью сказать, видел ли он когда-нибудь в лицо самих миротворцев), и в зависимости от недели – приезжали четники или нет – мы либо получали еду, либо нет.
В укрытии, увидев жителей деревни всех скопом, я заметила, что они, как на подбор, одеты в разные оттенки оливкового. А они с не меньшим интересом воззрились на мою кровавую футболку. Кто-то носил униформу с печатным текстом на венгерском, остатки прошлых революционных десятилетий, но в основном все были одеты в первые попавшиеся оттенки зеленого. Потом, когда мы вернулись домой, Дренка выделила мне самый крохотный зеленый наряд – футболку и мешковатые штаны с заплаткой на коленке, из которых ее сын уже вырос.
– Раз уж ты теперь выходишь из дома, – сказала она. Я неохотно сдала ей свои вещи на стирку. Хотела было сказать, чтобы она их не выкидывала. Но Дренка, видимо, меня и так поняла или же просто не хотела, чтобы добро зря пропадало, так что выкидывать мои вещи не стала.
На улице я научилась бегать. Не вприпрыжку, с удовольствием, как раньше, когда гоняла с друзьями в футбол или в салки, а самой оптимальной, подхлестнутой адреналином вариацией походки. Стоило только начать, как я стала бегать повсюду – до водокачки, к почте за едой от ООН, в подземное укрытие. Когда пытаешься из дома добежать до укрытия, на первый взгляд логичнее всего бежать по прямой, самым быстрым путем. Но я всегда нарезала зигзаги наугад – с верой в то, что смогу нарушить закон вероятностей и не попасть на мину, если буду невнятно петлять, уверившись с присущим детям эгоцентризмом, что я тут главная мишень. Я боялась, что какой-нибудь солдат тогда, в лесу, заметил, как я прикинулась мертвой, и теперь, увидев меня, живую и невредимую, решит закончить начатое. Правда, спустя какое-то время я обнаружила, что остальные тоже бегают по кривой. Когда четники, взобравшись на школьную крышу, осыпали улицу пулеметными очередями, становилось ясно, что наша эгоцентричность оправдана. Где-то в мертвых зонах, между домом и «убежищем», гражданские и сами превращались в солдат.
Через пару дней после кончины куриц со мной впервые заговорил сын Дренки.
– Меня Дамиром зовут.
Я уже и так знала его имя, но в тот раз он впервые обратился ко мне напрямую, и я кивнула, будто это было для меня новостью.
– Можешь со мной пойти, если хочешь.
Он протянул мне толстовку цвета хаки и камуфляжную кепку, а затем вышел в дверь, даже не оглянувшись проверить, иду ли я следом. Рубашка оказалась огромной и воняла потом, но я все равно ее натянула. За прошедший месяц я привязалась к Дамиру, мне нравилось, как он уверенно вышагивает по дому, как оживленно болтает о «тайном убежище», под которым, как я сообразила, он имел в виду не бомбоубежище. Вдруг он меня туда и зовет? Плотно нацепив кепку на голову, я вышла вслед за ним на улицу. Он нырнул в проулок и зашел с черного хода в дом, изрешеченный дырками от пуль.
На месте «тайного убежища» когда-то был обычный дом, хотя никто никогда не упоминал о хозяевах или о том, что с ними стало. Внутри у меня заслезились глаза; в комнатах было тускло, занавески задернуты, а все помещение окутывала никотиновая дымка. Дамир заговорил с одним из привратников, а я, держась как можно ближе к нему, но так, чтобы не мешаться под ногами, стала, как только проморгалась, осматривать дом. На стенах висели плакаты с лоснящимися женщинами топлес и портрет человека с густыми бровями и выдающимся носом, в ком даже я узнала генерала Анте Готовина, чья внешность вскоре стала лицом хорватского сопротивления. Повсюду краской из баллончика были выведены ультранационалистические слоганы, на каждой гладкой поверхности: на стенах, дверях, на столешницах – za dom, spremni – «за дом, наготове». Мебель всю перебили, не считая кожаного красного кресла посреди кухни, на которое никто никогда не садился. Кресло Готовины, как мы его называли.
Я поднялась следом за Дамиром по лестнице на верхний этаж, состоявший из одной большой залы, на удивление ярко освещенной, но тут я увидела, что в потолке красуется огромная дыра.
– Подожди меня тут, – сказал он, и я напряглась.
Я увидела, как Дамир подошел к дряхлому старику в таких толстенных очках, что линзы выпирали из оправы. Я стояла в дверях, пока они тихонько шептались. Несмотря на зимний холодок, пробиравший тут не меньше, чем снаружи, из-за отсутствовавшей крыши, на мужчине были только джинсы и майка, оголявшая сухие, покрытые струпьями руки. Он оглядывал меня, пока Дамир что-то ему рассказывал, а затем протянул в мою сторону руку и жестом подозвал подойти. Я услышала, как
