За чертой - Александр Николаевич Можаев
Все вдруг поняли – это война.
* * *
На майском референдуме Станица дружно голосовала за «Республику». Люди наивно верили: стоит только сказать им своё слово – и Украина тут же оставит их всех в покое, разрешит жить своим сокровенным укладом. Но их никто не услышал, и продвигавшиеся с севера войска ВСУ уже расстреливали из дальнобойных орудий ближние к Станице хутора – Макаров и Валуйский. Народ зароптал. Можно было уже услышать, как какая-нибудь баба, таща по мосту через Донец свои скудные пожитки, всхлипывает:
– И зачем мы только голосовали за эту «Республику»?..
Но ей тут же отвечал рассудительный муж:
– А ты, дура, думаешь, если б не голосовала, то западенские черти сюда б не сунулись?..
Станишане, почуяв близкую опасность, начали свой исход. Те немногие, кто сумел сохранить в своей крови лихость своих дедов, ушли в ополчение, остальные, опасаясь расправы за свой референдум, потянулись кто в Луганск, кто к доступным российским границам, иные, надеясь переждать недобрую годину, хоронились у своих родных в захолустных хуторах.
* * *
По разбитому асфальту машина поднималась на крутую насыпь железнодорожного переезда, которую в станице Луганской издавна называли «Валом». Впереди, катя перед собой тачку, размашистым шагом шёл человек. Когда он с полуоборота оглянулся на нас, Носач, сидевший на переднем сиденье рядом с моим сыном Василием, воскликнул:
– О-о, на ловца и зверь! Это ведь Конь? Конь. Давненько его не видно. Вася, притормози…
Чтобы не останавливаться на крутом склоне, Василий, объехав Коня, поднялся на вал и остановился на железнодорожных путях, поезда здесь давно не ходят.
– Мы с Пашей когда-то в Митякинском «бурситете» учились, – поджидая поднимающегося на вал Коня, рассказывает Василий. – Ещё тогда на правой руке наколол он коня. С тех пор – Конь…
– Что же ты, Паша, запропал? – приоткрыв дверцу машины, спрашивает Носач подошедшего Коня. – Стоишь у меня первым в списке и ни гу-гу…
– А-а, сепараты… – почёсывая бороду, кривится в усмешке Конь. – Мордуетесь?.. Ты там это, Носач… Вычеркни меня, чтоб я не маячил в твоих талмудах… А то мало ли как пойдёт…
Некоторое время Носач с изумлением рассматривает Коня.
– Вы тут судомитесь, а я с февраля теплицы посадил, топил до самого тепла… – продолжал Конь. – Денег на это дело ввалил немерено. А теперь что? Куда это всё?.. Вот, дожился, в тачке к автостанции помидоры качу, хоть копейку выручить… Народ бежит, никому ничего не надо…
– Бандеровцы придут, – будешь их кормить, – ядовито советует Носач.
– А что, и буду! – неожиданно выкрикивает Конь. – Мне что эти, что те… Пофиг! Жить как-то надо…
– Ты не конь, Паша, ты кобыла… – сплёвывая, с презрением произносит Носач, что было для него несвойственно, – обычно в беседе с людьми он выбирал мягкие, деликатные выражения.
– Ну и ладно! – легко соглашается Пашка. – Пусть кобыла… Зато я живой останусь, а вас похреначат на тех буграх… – кивнул он в сторону «Князя Игоря». – Недолго уже до этого…
– Ты, кобылка, не переживай, – вычеркну я тебя из списка – нигде не засветишься, долго жить будешь… – устало произносит Носач и, захлопнув дверцу, оборачивается к Василю:
– Поехали…
– А ты, Васёк, тоже камуфляж нацепил? Не навоевался?.. Мало тебя в Чечне кантануло?.. – кричит вслед нам Пашка. – Ты, Васёк, не дуркуй, а то чего доброго, ещё и убьют… Не рвите понапрасну сердце, – Путин с Обамкой без нас порешают: где нам быть и с кем нам жить…
Долго ехали молча. Уже под Луганском Василий обернулся ко мне, сказал:
– Если б он только один такой «конь» был. Сейчас таких «лошадок» целый табун… Помнишь, ходили с тобой на концерт станичного хора?.. Солист там… Фамилию забыл…
Василий вопросительно смотрит на Носача, ждёт подсказку.
– Забудь ту фамилию… – угрюмо отвечает Носач.
– Шапка на затылке, усы шире плеч… Ручкой помахивал… – продолжает Василий.
Мы, донские казаки,
…России служим
…Ни хрена не тужим…
– Как только тут запахло порохом – в Киев! Теперь: «Украине служим…» и опять ни хрена не тужит…
– Ничего, ничего… – сам себе шепчет Носач. – Полова просеется – зерно останется…
* * *
Утром авиация Украины бомбила станицу Луганскую. Сначала были уничтожены административные здания – райотдел милиции и зачем-то Дом пионеров и школа. Второй заход самолёты сделали уже по другую сторону железной дороги, в Кондрашовке превратили в руины целую улицу.
Когда мы подъехали, там стоял плач, вой и мат. В порванных трубах ещё догорал газ, где-то в пылающем доме громко стрелял шифер. Ещё пышут жаром сгоревшие машины. Тут и там накрытые одеялами тела. Два пожарных расчёта заливали то, что ещё можно было спасти.
– Сюда, сюда лейте!.. – Какой-то мужчина вырывает пожарный шланг, тащит на другую сторону улицы.
– Дай сюда шланг, там уже не помочь… – идёт за ним один из пожарных.
– Там мать, мать… – уворачиваясь от пожарного, льёт тот на догорающие угли былого дома.
Старик в изодранной рубахе, обхватив руками седые всклокоченные волосы, сидит и, покачиваясь у своего полуразрушенного дома, отчуждённо смотрит в пространство. Напротив старика, в нескольких метрах от него, два прикрытые одеялами тела. На щеках старика ни слезинки, в сухих глазах полное отрешение. С каждым покачиванием из груди его вырываются непонятные звуки, поэтому кажется, что старик что-то тихонько поёт.
Вцепившись окровавленными руками в изорванное тельце девочки, протяжно, на одной ноте воет женщина. Пытаясь её оттащить, мужчина который раз берёт её под мышки, отрывает от земли, но каждый раз она выскальзывает из его обессиленных рук.
– Ну, кто-нибудь… – жалобно вскрикивает мужчина. – Кто-нибудь…
Несколько женщин бегут к ним и пытаются тянуть их обоих.
Посредине улицы стоит машина «скорой помощи». Пожилой врач в сером заношенном халате, которого в Станице все по-простецки называли Максимычем, тиская в зубах погасшую сигарету, угрюмо смотрит в пространство.
– Вы почему ничего не делаете? – спросил Носач.
Врач обернулся и, кажется, с удивлением осмотрел его снизу до верха, но ничего не ответил.
– Вам нужна помощь? – снова спросил Носач.
На этот раз Максимыч не обернулся, молча отрицательно покачал головой. Через минуту сказал:
– Чем вы, Николай Петрович, поможете здесь?.. Кто ещё жив, – уже отвезли в больницу. А этим чем поможешь?..
– Может, нужно кому-то вколоть успокоительное?..
– Да, нужно… – согласно кивнул Максимыч, но остался стоять на месте.
– Ему сейчас хоть самому коли успокоительное… – сказал я, когда мы прошли дальше.
У развороченного сгоревшего дома какая-то старуха, неуклюже орудуя палкой, скатывала на целлофановую плёнку остатки человеческих внутренностей.
Губы Василя побелели, он вдруг поперхнулся и его начало рвать.
