Неудобные люди - Ярослав Жаворонков

– Ладно, а помнишь, я тебе говорила про Диму и родителей?

– Ну, помню.

– Ты подумал?

– Слушай, я… Знаешь, я не думаю, что хорошая идея. Мы всё-таки чужие, и вот так вмешиваться? Тем более они вряд ли послушают какого-то логопеда, раз уж раньше…

– Да в том и дело! Я хочу с ними не как логопед. Поэтому и прошу тебя помочь.

– Не знаю. Мне кажется, это слишком. Что ты так за него вообще?

– Ты просто не понимаешь!

– Не понимаю.

Настя не стала объяснять – да и могла ли объяснить, хотя бы самой себе – сколько этот мальчик значит для нее. Что дело не только и не столько в несправедливости как таковой. Дело в несправедливости именно для Димы, для ее Димы.

– Я уже и не жду этого. Просто прошу помочь.

– Ну ладно, окей, но… если что не так пойдет, понимаешь, что это ты виновата будешь?

– Да. – Настя посерьезнела. – Понимаю, конечно. Но надо попробовать. Может, хоть так получится.

– Что-то я сомневаюсь.

– Слушай, тебя я просто прошу посидеть со мной час. Полчаса. А то, что сомневаешься, мог и не говорить, я и так на нервах вся.

– Ладно-ладно, прости. Так что… ты позвонишь или как это будет?

– Я пока еще думаю. Но надо это поскорее.

Ну а потом она и начала

Ох

Понятно

Ну ты не переживай

Это не страшно

Да, но это просто обидно

Какого черта

Вот раздражает это

Знаешь

Афро и евреев еще поди

не переносит

Ахаха

Да не цапайся ты так с ней из-за меня)

Побереги нервы

Да даже не в тебе дело.

Из-за тебя это было бы

или нет, она просто бесит

Сама по себе

Как можно быть такой ааааа!!!

Крис заперлась у себя, лежала с телефоном на диване.

Причем он-то нормальный.

Ну типа

Как он вообще на такой

женился

Крис посмотрела на подарочную карту в игровой магазин, которую Сережа вручил ей на Восьмое марта. И – мол, маме не говори. Подумала, что с отчимом ей повезло чуть больше.

Хотя как будто она не знала всё, что он говорил о ней ее матери, и что он думал на ее, Кристинин, счет. Взрослые. Зачем всё делать так сложно?

Везет, хоть с ним можешь

общаться

Ну так

Погнали куда-нибудь

завтра?

После уроков?

Да

Или свалим

Хочешь снова мамке назло

двинуть школу?)

А то)

Ну давай там поглядим

Настя встала в какой-то период ночи, когда еще за окном не рассвело (то есть в любой период ночи [в этом-то месяце (впрочем, уже светало пораньше, и на этом спасибо [но она не благодарила])]). По дороге в туалет в темном коридоре увидела полоску света – из-под двери в комнату Крис. Что ж такое, сейчас получит! Не спать в такое время. Настя подошла на мысочках и резко повернула ручку. К ее удивлению, та поддалась. Дочь спала – лежала на кровати, задернутая одеялом до самого подбородка, на одеяле – книга. Достоевский. Настя удивилась сразу нескольким вещам, потом, впрочем, подумала, что, а чему тут удивляться.

Взяла книгу и положила на столик рядом. Перед тем, как выключить свет, взглянула на дочь.

Ты дочь свою ненавидишь, не думаешь, что это замкнутый круг?

На самом деле Настя всё это знала. Это была не ненависть, считала она, как можно ненавидеть собственную дочь? Но она исписала об этом тетради, извела чернила нескольких шариковых, долгих ручек.

Она вспоминала. Всё было относительно хорошо, пока они были вдвоем – Настя и дочка, смешная, веселая, с неровными зубами, но частой широкой улыбкой. И что, что бесплодие. Зачем ей какое-то – плодие, если у нее уже есть прекрасный ребенок. Но потом – пару лет замужества, переходный возраст.

Крис повзрослела и загрубела, улыбка ушла, хоть коренные зубы и оказались ровнее молочных. А Сережа всё больше говорил о втором – их – ребенке. До свадьбы Настя ему не рассказывала – боялась вспугнуть. Потом отнекивалась тем, что не хочет, козыряла тем же своим страхом родить неполноценного, но дело было не в этом – она бы любого любила. Как любила же Крис, даже сейчас, даже такую. А в том, что не могли остановить обильное кровотечение, пришлось удалить матку, ушить маточные артерии. Там много кровоточащих сосудов, нам пришлось, вы и так потеряли очень много крови, безапелляционно резюмировал хирург. Но тогда Настя и не расстраивалась – с младенцем на руках не до всяких маточных, безматочных расстройств, не впасть бы в послеродовую депрессию.

Расстраиваться начала после. Когда Сережа всё чаще стал говорить о пополнении семьи. И почти год этих односторонних разговоров Настю довели до истерики, во время которой она вывалила на мужа всё, что носила в себе, – но с удивлением обнаружила, что вываленное не остается там, куда упало. Оно возвращается в тебя и живет в тебе, подгнивает и бродит, доводя до опьяняющей злобы.

Это было тогда.

Сейчас Настя старалась со всем этим справляться. Хоть ей и приходилось это делать самой – к Натану Георгиевичу она не доходила. Сдрейфила.

Так вот. Перед тем, как выключить свет, взглянула на дочь. Та лежала с распущенными волосами, резкие линии носа и бровей будто рисовали на лице орнамент. Настя улыбнулась родным чертам, и где-то в подреберье начало греть. С улыбкой же закрыла дверь.

А матери о приобретенной, завоеванной бесплодности так и не сказала и никогда не скажет. Не хотела увидеть у своей квартиры стадо шаманов с бубнами и жабьими лапками и до конца жизни выслушивать про свою дефективность.

* * *

– Волнуюсь, – потирала руки Настя, немного знобило.

– Вижу, – ответил Сережа. – Ну уже ничего не сделаешь. Это они?

Она высунулась из-за его плеча и посмотрела в окно.

– Да. Вроде бы да.

– Напомни, почему мы вообще сидим в месте, где цезарь стоит почти тысячу? – листал меню.

– Потому что надо им показать: мы не как оборванцы какие-то. И не как училка из школы и ее муж.

– А нельзя быть училкой?

– Можно. Но сейчас нельзя.

– Кажется, парень побогаче нас будет. – Сережа