Завтра были письма - Елена Николаевна Ронина
В ресторане царила аристократическая тишина. Пары говорили шепотом, чтобы не мешать друг другу, так же бесшумно двигались между столиками официанты, подавая блюда и разливая вина.
«Изысканно, однако», – думалось Славе.
Или все же тоскливо? Если честно, то тоскливо. Хорошо, что рядом был Майер, он не давал скучать. Все же ее кавалер – знатный рассказчик и очень начитанный человек. Главное для него – выйти из образа зверушки. Тогда он пускается в воспоминания о разных странах и путешествиях, рассказывает о студенчестве, о своем видении политической ситуации в мире. А еще о дизайнерах и стилистах, о судьбе безвестных, ставших богатыми, истории про Золушек в разное время и в разных странах.
– Армани ведь тоже не собирался становиться модельером. Мальчик учился на врача. Слава богу, им не стал, вовремя спохватился – не его. Пошел в армию, фотографом какое-то время поработал. Но его тянуло в мир моды, в мир, где есть стильные вещи, где есть красивые люди… И он устраивается в известный миланский магазин «Риношенте». Лисенок, ты была в Милане?
– Нет.
– Вот видишь, сколько у нас всего впереди… Армани работает разнорабочим, потом его повышают, он становится оформителем витрин и уже потом случайно знакомится с модельером Нино Чарутти. Да нет, ничто в нашем мире не бывает случайным, все закономерно. И Армани учится. Смотрит, работает в основном в подмастерьях, и так долгих шесть лет. Присматривается, много работает – вот где главное. Работать, убрать амбиции, благодарить своих учителей и все время двигаться вперед! К созданию своей марки Армани шел почти пятнадцать лет. Пятнадцать! И всего достиг.
Неспешные разговоры, изысканные блюда, первоклассное шампанское.
А потом случилась в их жизни та бурная ночь, которую ждали оба. Она не разочаровала. Тут не было ни зайчика, ни кролика, был мощный харизматичный партнер, который умел чувствовать, умел слушать и умел вести за собой.
Глава
36
Слава достала из сумки еще одно письмо. На этот раз письмо с названием: «Письмо с протянутой рукой».
Ее отвлек контролер.
– Кто вошел на этой станции? Пожалуйста, ваши билеты.
– Еду от самого Франкфурта.
– О! Извините. Хорошей вам дороги. Поезд идет точно по расписанию. Не мешаю вам больше.
Да, Слава сейчас в Германии, от жизни в которой когда-то сама отказалась. Вот от этого порядка, чистоты, от доверия и уважения к людям. Можно не показывать билеты, достаточно сказать: они у меня есть.
Контролер уже спрашивал билеты у пожилой пары напротив.
– Не торопитесь! Да-да. Едем по расписанию. Немного похолодало, хорошо, что нет дождя.
Дама искала в сумке билеты, а контролер развлекал мужа ничего не значащими разговорами. Никто никуда не торопится, никто не волнуется.
Слава сразу вспомнила рассказ знакомой родителей, как та ездит на дачу.
– Цены повысились невозможно. А я покупаю самый дешевый билет. Идет контролер, я ему гордо показываю: «Вот!» Он мне говорит: «Тут же до Купавны». А я ему отвечаю: «Конечно!» – «Так мы уже проехали». – «Да что вы?» Вскакиваю с места. «Не может быть!» Начинаю хватать сумки, практически рыдать. «Что же делать?» Меня уже успокаивает весь вагон. Но пока только один раз попалась.
Бедные, бедные наши люди. Нужно подстраиваться, экономить, прятаться, обманывать. Что это за жизнь?
В Германии она достойная, особенно для пожилых людей.
* * *
«Красивая моя, красивая.
В предыдущем письме было много слов о моей любви к тебе. И это несмотря на то, что я знаю, что ты моя навеки самая-пресамая, но безответная любовь. Знаю, что никогда, ни при каких обстоятельствах не загорится, не вспыхнет светом, теплом ко мне твоя душа. Все запасы твоей души и чувства твоего ты израсходуешь на кого-то другого. Может быть, ты уже его встретила, может, еще встретишь. А я для тебя – переходный этап, только ступенька опорная для будущего.
Любимая, я далек от мысли, что я для тебя ничего не значу и не значил никогда. У меня достаточно самонадеянности, чтобы так не считать. Значу сейчас и значил некогда. Мало, поверхностно, но значил. И письма мои ты читала, и радость они тебе приносили в душу. И то, что ты мне сказала третьего мая, тоже искренне.
Скульптурная моя! Ты ведь сделала меня лучше, я это знаю, чувствую и этим мучаюсь. И ты сделала меня в чем-то другим, таким, каким я себя никогда не ощущал. Хуже или лучше, не будем разбираться. Все равно не разберусь, но просто – другим.
Любимая, какая же ты нехорошая! Почему ты жила мимо меня, помимо меня? Ведь это я был сделан богом для тебя. Разве ты этого не заметила, не почувствовала? Неужели ты без меня была счастлива? Неужели не мечтала обо мне? Это ради меня ты терпела невзгоды жизни, ради меня снисходительно терпела людскую глупость. Ты знала: я есть, я иду к тебе, я возьму твою руку, загляну в твои глаза».
Слава читала и удивлялась, и сравнивала. Это ж какая самонадеянность? Он и его любовь, и больше ничего! Она вчитывалась в странные строки, которые и так и эдак в который раз повторяли одну и ту же песню, практически не меняя мотива. «Я люблю, моя любовь самая возвышенная, мои чувства неземные, я могу полюбить только самую лучшую женщину на свете, и я в своей любви несчастен. Потому что такого умного, потрясающего и самого-самого никто не способен до конца оценить».
Периодически между строк всплывали вдруг жена и дочка, и внук, но о них Павел писал как-то безлично, как о погоде или об общем фоне для своей персоны. То есть эти близкие люди лишь оттеняли его, никак не больше того.
От мыслей отвлек телефонный звонок:
– Слава, детка, как ты?
– Мам, все хорошо, прилетаю послезавтра.
– Я помню. Просто ты нам вчера не позвонила, вот, решили сами позвонить, услышать твой голос.
Слава поняла, что лучше уж дать послушать свой голос. Хотя это скорее означало, что именно она сейчас должна выслушать их.
– Мамочка, как вы? Как себя чувствуешь?
– Спасибо, дочь, все в порядке. Папа каждое утро бегает. Маршрут тот же, до киоска и обратно, потом читает мне вслух всякие сплетни. Слава, что случилось с журналистами?
– Мам, может, что-то со страной случилось?
– Страна, дочь, это люди, а они у нас были и есть хорошие!
Слава вздохнула. Какое странное поколение. Через что только
