Пора чудес - Аарон Аппельфельд
— Хожу под хозяевами, как всегда. Работаю в санитарной службе.
Бруно отвесил ей поклон, и его правая рука сделала какой-то странный жест. Словно выражая удовольствие от большой удачи.
И когда Луиза удалилась в тени бульвара, он долго еще не двигался с места, одолеваемый странной веселостью и не зная, что с нею делать. По всей южной стороне освещение уже переменилось, и холодные тени легли на ограды домов и на стену вокруг церкви. ”Луиза, — повторял он про себя, — ты всех их знавала собственным телом!” Словно теперь лишь дошло до него, что он тут, в его родном городе, где все тени ему знакомы и где всякое малое колебание звучит в унисон с течением реки.
Странная веселость потускнела и растаяла, и в груди защемило от какой-то нагой, звериной тоски. Он не мог отделаться от ощущения пустоты, и когда, засев в трактире, принялся глушить себя коньяком. Коньяк сводил ему глотку горечью. Рядом сидели пьяные, охали и хохотали, и весело сквернословили. Один спросил:
— Помногу пьешь?
— Раз шесть за день, — бесстрастно ответил Бруно.
— С половину твоей получки будет?
— Ну и что из того?
— И не пошел лечиться в диспансер?
— Я в эти учреждения не ходок, — изобразил из себя Бруно старого пропойцу.
— А жена, она инспекторов социальной службы на тебя не напустила? — поинтересовался пьяный.
— Не, — отрубил Бруно на местный лад.
— Я, — сказал пьяный, — вчерась поколотил жену за инспекторов. Натравила на меня. Попытались уволочь в свою берлогу.
— Я тебя очень понимаю, — сказал Бруно, довольный тем, как вспомнил язык и как свободно выражается, — я бы им не поддался.
— Плевать на инспекторов, но ей прощения от меня не будет. Одну за мой счет, по случаю знакомства!
— Я уже проглотил свою норму, — сказал Бруно.
— Брезгуешь?
— Боже упаси. Нахлебался под самую завязку.
— Прощаю при одном только условии, что первую завтрашнюю — за мой счет, — сказал пьяный.
— Вот тебе мое слово, — сказал Бруно.
День кончался, и легкие тени вползали внутрь, распластываясь на полу. Трепотня с пьяным слегка развеяла его тоску. Он шагал по бульвару, вдыхая сумерки. От коньяка шумело в голове и ощущалась приятная сытость. На углу стояли две проститутки в немыслимо коротких юбках. В этом откровенном одеянии они имели какой-то пристыженный вид.
Смеркалось, и можно было увидеть в просветах между деревьями, как ставят решетки на двери магазинов. Кто-то спросил, который час, и женщина ответила: ”Семь”. Вечер с его первыми электрическими огнями, стуком каблуков и двумя стыдливыми проститутками был приятен ему теперь, точно после несчастья, позабывшегося на время. Он прикинул и вычислил, что путь к гостинице займет еще около получаса. В гостинице можно будет выпить кофе и посмотреть газету.
Он стал вспоминать Луизу, ее лицо, раскрывшееся на мгновение при звуке забытых имен и снова одубевшее, болезненно-одутловатое. Теперь он видел лишь верхнюю ее губу, вздрагивающую, как у испуганного животного. Пирожное в кафе она переломила обеими руками. Как если б не пирожное это было, а окостеневший предмет, который невозможно вскрыть. Вернувшись в гостиницу, он не попил кофе и не посмотрел газету. Усталость его сморила. Во сне он слыхал только горничных, секретничавших в уборной, где они щеголяли друг перед дружкой скверными словами.
6
Две недели уже. Выходит из гостиницы утром, вечером приходит; роняет голову на подушку, и бормотание горничных уносит его в жадное забытье. Очнувшись, не помнит из того, что снилось, ровно ничего. И снова стоит на площади, шагает по Габсбургскому бульвару, сидит на скамейке в парке. Никто не обращает внимания, как он там сидит. И, когда внезапно на город падает дождь, он встает со скамейки, уходит к стене и стоит там.
Воздух в это время года чистый и изнуряющий, но он пересиливает свою усталость, не упускает мельчайшего шевеления меж деревьями. В полдень заходит к Донке, в ”Цветочный букет”. Донка до того стара и больна, что даже заказа не может удержать в памяти. И, когда просят кофе с цикорием, она, чтобы по дороге не забыть, вслух бубнит: ”Кофе с цикорием…” В полдень никого здесь не бывает. Он отсиживает часа два, отпивая из чашки и следя за тонкими тенями, со времени его детства не переменившими своего места у окна. Когда тени тают, он приковывается глазами ко входу в ожидании знакомых шагов. Массивная дверь отказывается подать ему хоть малейший звук. Коричневая дверь темнеет, по мере того, как меркнет свет.
Однако вчера он поймал какое-то легкое и неожиданное движение. Тень каштана размашисто расстелилась перед скамейкой и, складываясь, отбежала к стволу. Это повторилось несколько раз, и тогда он увидел, что подле каштана кто-то стоит. Человек стоял спиной к нему, и первая догадка была — сумасшедший Брум. Нет, не Брум. Кто-то очень знакомый, но не настолько, чтобы можно было заговорить с ним. Человек стоял не шевелясь. Тени вокруг перемещало его просторное пальто. Долго простояв так, человек ушел.
В Бруно пробудилось какое-то беспокойство от этого маленького события, но пока что это беспокойство было внешним. Тотчас появились две женщины, старомодно одетые. Разговор шел у них про какое-то общество, которому угрожает роспуск, но Бруно померещилось, что они хотят отвлечь его внимание. Он поднялся, а они продолжали толковать о том же, и, удаляясь, он отчетливо услышал: они говорили про ботанический сад, взятый в свое время на попечение родительским комитетом гимназии. Его мать два года состояла в этом комитете. Теперь, когда дела расстроились, комитет хочет уйти от ответственности. Бруно весело хмыкнул, точно на него дунуло успокоением.
Он пошел бродить по переулкам. Вечерело. Из низких домов, одетых в зелень, текли домашние шумки вместе с теплым паром свежего кофе. Теперь он впервые почувствовал, что ему тут знакомо все до последнего, вплоть до робких шорохов ночи. Смотришь без удивления, как на знакомую реку в безветренную погоду. Захотелось постучаться в одну из дверей, сказать: вот и я — неужели меня не помните?..
Странно. В детстве ему снился сон, что он возвращается в свой город и никто не узнает его. Он бродит с места на место в ужасе от этого спокойного
