Люди удачи - Надифа Мохамед
В доме была одна девчонка из суахили, с тугими косичками, по имени Камара, которая приходила дважды в неделю стирать одежду и постельное белье вдовы, и ее появления стали метрономом, по которому Махмуд отмерял дни. Он обнаружил четыре поста, с которых мог наблюдать за ней все три часа, проводимые ею в бунгало: утром, когда она только являлась, он мыл машину, пока наполняла один таз за другим из колонки в саду, сидел в дверях летней кухни, пока она мяла белье маленькими ножками в мыльной воде, следил за ней с расстояния нескольких дюймов из-за закопченного окна и, наконец, устраивался под жакарандой, пока она развешивала широкие белые простыни и дорогую одежду. Он не перемолвился с ней ни словом, но, заметив его мрачные и полные безнадежной любви взгляды, седеющий повар напевал «нашиндва на мали сина, ве нингекуоа малайка» – «горе мне, я беден, а то женился бы на тебе, ангел» – и хлопал его по пустым карманам, когда она приближалась к кухне. Да, денег у Махмуда не было, ведь он жил в таком комфорте, что вдова считала, нет необходимости бросаться ее драгоценным наследством, раздавая бумажки или металл. Какой выкуп полагается за девушку-дхоби? Он понятия не имел. И предложить мог только тайные поездки на машине и жирные закуски из кухни.
Обдумывая свое затруднительное положение, он молча наблюдал за молчаливой девушкой, пока много месяцев спустя не заметил под ее просторным платьем удлиненный холмик и дерзко выпяченный, растянутый пупок. Вытаращив глаза, он неуклюже поднялся со своего места под жакарандой и в слезах отошел к машине. Самому себе он казался нищим, жадно глазеющим на объедки в тарелке. Он проклинал ее, а в глубине души упрекал себя за то, что думал, будто имеет на нее хоть какое-то право. Чем он лучше расфуфыренных жирных евнухов, приходивших на базар в Каменном городе, кичливо швыряющихся деньгами хозяев, как собственными, рассуждающих о свадьбах и женщинах, будто у них когда-нибудь была хоть одна. Ему не хотелось удовлетворять себя самому, уподобляясь безумцу или обезьяне, но положение и впрямь было безрадостным. Он дулся и молчал, возил вдову по магазинам и каждую ночь ложился в постель с благими, но несостоявшимися замыслами.
Однажды, когда он стоял, припарковавшись возле почтамта, где Биби Захра звонила своей сестре в Могадишо, какой-то незнакомец застучал в окно машины, разбудив Махмуда.
– Ты! – заулыбался незнакомец, лицо которого было веселым и потным, а рубашка – белой, на пуговицах.
Махмуд нахмурился и опустил стекло, чтобы прогнать неизвестного.
– Это что, твоя машина? Сколько платишь мне за нее? – рявкнул он.
– Не хами мне. Я знаю тебя, Маттан. Твои люди ищут тебя повсюду, бродяга.
Махмуд заморгал, покрепче сжал руки на руле и нащупал педаль акселератора.
– Ты это о чем? – невнятно отозвался он.
– Сам знаешь, о чем, – фыркнул незнакомец. – Твоя мать расспрашивает каждого торговца, моряка и солдата в Африке и Адене, не встречал ли кто тебя или хотя бы не видал твой зловонный гниющий труп. За тобой что, гонится полиция? Почему ты сбежал от родных? Аллах тебя за это накажет. Тебе никто не объяснил, что рай лежит под ногами твоей матери, йаа?
– Я работаю и буду посылать им деньги, – солгал Махмуд пронзительным, детским голосом.
Резкий запах духов Биби Захры он учуял еще до того, как увидел ее.
– В чем дело, Махмуд?
– Он попался.
– Кому? Тебе? А что он натворил? – закричала она, переводя взгляд с одного на другого.
– Ничего, меня разыскивает мать, – ответил Махмуд, обращаясь к рулю.
– Они не знают даже, жив он еще или мертв.
– Харами! – воскликнула Биби Захра, сунула руку в машину и наотмашь ударила Махмуда по лицу. – Хочешь, чтобы все считали, будто я тебя похитила? Что я какая-нибудь дадкалаато, людоедка? Я же думала, что ты сирота.
– Я этого никогда и не говорил, никогда не желал матери смерти. Я сказал, что мой отец умер.
Биби Захра покачала головой, ее обведенные сурьмой глаза драматично налились слезами.
– Вейло о вей, если я не носила ребенка, это еще не значит, что я не понимаю, каково твоей матери. – Она схватила себя за живот, потом за грудь. – Ты сегодня же вернешься. Я сама дам тебе деньги.
– Нет! – отрезал Махмуд и завел двигатель, готовый угнать машину, если понадобится.
– Идем-ка со мной, – велела она, поманив Махмуда наружу длинным указательным пальцем. – Ты дашь своей матери жизнь и поговоришь с ней.
– Хоойо – мама?..
– Кто это? – крикнула в трубку его мать.
– Ваа анига, это я, Махмуд.
– Машаллах, машаллах, – расплакалась она. – Мои глаза, мой последыш, моя печень, мой свет. Я уж думала, что потеряла тебя.
Махмуд низко опустил голову, пряча слезы, ручьем текущие по щекам. Ее голос прозвучал так испуганно, так старо.
– Хоойо, – хрипло выговорил он, не зная, что еще сказать; она любила его больше, чем он заслуживал.
– Ты здоров, сынок? С тобой ничего не случилось?
– Нет, я толстый и здоровый.
– Твой брат женился, у него сын, я назвала его Махмудом.
– Я в городе, который называется Дар-эс-Салам, это рядом с большим морем. Теперь я шофер и умею говорить на суахили… Махмудом, говоришь? Это честь, хоойо.
Они говорили наперебой, в трубке трещало, разговор складывался нелепо, ни он, ни она еще ни разу прежде не говорили по телефону. За ней пришлось отправлять посыльного и вести ее на почту. Ему представилась ее мучительная, кривобокая походка, ее рука, прижатая к бедру.
Она почти выкрикнула в трубку длинное благословение, призывая его отозваться: «Аминь, аминь».
– Аминь.
– Да позволит нам Аллах свидеться вновь.
– Да, хоойо. – Он отдернул трубку от уха и с виноватым видом передал ее телефонисту.
– А теперь – на вокзал. – Ласково взяв за плечо, Биби Захра повела его на
