Душа - Алиса Селезнёва
Так вели себя люди в вагоне, на улице и в суде. Так вёл себя папа и Ромка, Пестерева, врачи из скорой помощи и многие-многие другие. Простые, обычные люди, которые никогда не видели призраков…
Теперь «Демидыч» тоже смотрел сквозь меня. Не знаю, как и почему, но он лишился своего дара. Я разговаривала с ним, просила, умоляла, а он и ухом не вёл. Вот так как-то… Найдя в детском приюте, я потеряла его окончательно…
Домой я возвращалась вечерним поездом. Не было ни страха, ни тревоги, ни разочарования. Грудь окутало знакомое чувство пустоты и вывернутости наизнанку.
Ромка встретил меня, сидя в моём кресле. Ноутбук в последнее время не открывался. Подписчики молчали. В вечерних новостях о Тимуре больше не говорили. Даже Кости поблизости не было. Никого не было – Ромку наконец-то все оставили в покое.
– Твоему отцу с каждым днём всё лучше, – вдруг произнёс он и вытащил из кармана зажигалку. – Николай Андреевич теперь сам ходит за продуктами. Сам покупает лекарства. Сам справляется по дому. Я больше ему не нужен.
Я не знала, откуда в нашем доме зажигалка. Ромка никогда не курил. Плита на кухне стояла электрическая. К огню я с детства относилась плохо. Он пугал меня. Лет до шестнадцати даже спичку зажечь боялась, а зажигалку и подавно, а Ромка так спокойно включал и выключал её, будто это было обычным его развлечением. Пламя-то загоралось, то погасало, то опять появлялось на самом кончике, почти в его пальцах, а потом вдруг коснулось кожи. Раз, второй, третий и так до тех пор, пока не оставило на ладони красный след.
Но Ромка и глазом не моргнул, словно огонь и не причинял ему боли. По крайней мере, физической. И это пугало меня. Пугало до такой степени, что хотелось кричать…
Глава восемнадцатая
И я впервые не стала сдерживаться. Закричала громко и пронзительно. Стёкла в окнах задрожали, а в самом верху, на форточке, слегка наискосок потянулась едва заметная трещина. Подняв голову, Ромка внимательно посмотрел на стёкла, спрятал зажигалку в карман и, шагнув к подоконнику, потрогал раму. Внизу, у входа в подъезд, тарахтела чья-то Tayota. В метрах ста от неё по свежевычищенным от снега рельсам грохотал сине-красный трамвай. Усмехнувшись, Ромка задёрнул шторы и плюхнулся обратно в кресло. Наверное, как обычно списал дребезжание окон на дороги и транспорт.
Я вздохнула и попыталась выбросить из шкафа одну из книг. Сжимала и разжимала зубы, отчаянно двигая «Унесённых ветром», а они, словно издеваясь, всё так же оставались на месте. Усталость валила с ног, и в тот момент, когда я уже решила махнуть на Скарлетт рукой, роман Маргарет Митчелл наконец поддался и полетел вниз, но… Ромка даже бровью не повёл. Молча встал и положил книгу у телевизора.
Говорят, человек видит только то, что хочет видеть. Либо то, во что верит. Ромка не верил в призраков и не верил в моё присутствие. Я могла уронить на него весь книжный шкаф, но он и тогда бы нашёл этому логическое объяснение.
Однако самое отвратительное заключалось не в отсутствии его веры. Самым отвратительным было то, что Ромка как будто начал проверить себя на способность чувствовать. Зажигалка в нашем доме появилась не просто так. Это его странное желание причинить себе боль сбивало с толку. А если завтра он бросится под пули, ввяжется в уличную драку или вбежит в горящий дом? Как тогда я остановлю его? И остановлю ли?..
***
Свет в папиной квартире теперь горел даже ночью. Крохотная настольная лампа откуда-то взялась на его тумбочке сразу после возвращения из больницы. С ней он засыпал гораздо лучше, да и лекарства на пол не падали. Папа уже готовился ко сну, когда я переступила порог спальни, но это не помешало ему сразу почувствовать моё присутствие:
– Целых два дня тебя не было, дочка. Выяснила, где этот парень?
– Выяснила, – ответила я. – Только вот не знаю, как тебе передать.
Папа промолчал. Он по понятным причинам не услышал меня, просто перевернулся на другой бок и посильнее укрылся одеялом. Я присела на краешек кровати и скользнула взглядом по их с мамой портрету, висевшему на стене. Там им едва перевалило за двадцать. Наверное, даже ещё дипломы не получили.
Конечно, самым простым было написать папе записку. Взять ручку или карандаш и нацарапать на одной из его тетрадей: «Антон Демидов живёт в детском приюте в Ч***». Но, увы, никакой пишущий инструмент взять в руки я не могла. Поднять его кое-как получилось, но надавить или вывести хоть какие-то каракули даже надежды не было, поэтому пришлось в спешном порядке искать другой, более доступный способ.
Утро я начала с того, что переключила на папином телевизоре несколько каналов. О Ч*** говорили только на одном, и я возвращалась на него трижды, но папа так ничего и не понял, но зато от души отругал антенну.
На следующий день я скинула с полки «Педагогическую поэму». После боя с «Унесёнными» дело с книгами пошло проще. Шкаф уже не выглядел таким угрожающим, да и устала я в этот раз намного меньше. Но помогло это слабо. Папа долго рассматривал портрет Горького, а потом пришёл к выводу, что «Демидыч» переехал на улицу Макаренко.
Намекнуть прозрачнее я не могла. Но знала, кто может. На свой страх и риск я бегом направилась к Альбине. Савва бы и слушать меня не стал, но с ней я ещё могла договориться.
Найти младшую Пестереву оказалось нетрудно. Она, конечно же, пребывала в родильном отделении и, печально качая головой, смотрела на крохотного младенца, у которого на правой ноге не хватало двух пальцев.
– Мизинец сросся с безымянным, а указательный – со средним, – нараспев произнесла она, громко шмыгая носом.
Времени у меня не было, и, бросив беглый взгляд на рыдающую мать, я заставила Альбину повернуться к себе.
– Антон уехал, – затараторила я, – в Ч***. Работает в детском приюте. Дорожки чистит. Меня больше не видит. Не знаю, почему. Зато папа теперь верит в призраков. И верит Антону. Он видел меня. Пережил клиническую смерть и теперь верит. Нужно, чтобы они поговорили, но я не могу объяснить папе про Ч***. Ты можешь попросить Савву, чтобы он написал для папы
