Земля безводная - Александр Викторович Скоробогатов
Лифт двинулся, заскользил в своей шахте наверх, а я стоял, задыхаясь, на площадке четвертого этажа, не зная, что думать: выбитая мною три дня назад дверь была совершенно цела.
Лифт между тем остановился на этаж выше; дверцы раскрылись, господин шагнул из лифта, снова зазвенел ключами, вошел в свою, надо полагать, квартиру, оставив меня в подъезде совсем одного.
Как был бы я рад, если бы в ответ на мой звонок в коридоре послышались шаги, дверь открылась, и на пороге встала бы девушка, чье имя такими изящными буквами выгравировано на медной блестящей табличке…
Я толкнул пальцами дверь, и дверь начала раскрываться передо мной; только теперь я увидел треснувший дверной косяк, выбитую скобу замка, висящую на выгнутом шурупе. Стоило ли мне идти дальше? Не только не ответив на этот вопрос, но и не задав его себе, я снова толкнул дверь, продолжившую свое бесшумное движение, и шагнул в коридор.
На вешалке висел плащ — светлый, легкий, пахнущий тонкими, волнующими духами. Когда я почувствовал этот запах, у меня больно сжалось в груди.
Постояв в дверях, вошел в гостиную.
Диван темно-синего цвета перед небольшим телевизором. Письменный стол у стены напротив двери. Два стула перед столом. Я долго стоял у окна, глядя на темную стену одинаковых домов напротив, на темнеющее небо над ними, подсвеченное неприятным, тревожным грязновато-оранжевым светом, на прохожих, на машины… Из окна я видел кафе, в котором сидел на неудобном стуле, читал газету, пил кофе, наблюдал за дверью ее подъезда.
Вошел в спальню, когда на улице уже было совсем темно. Нужно идти домой. Делать в ее квартире мне нечего.
Если бы увидеть ее сейчас…
Задернув занавески, я включил свет. Кровать была аккуратно застелена; круглые, старомодные механические часы на тумбочке не шли. На стене — черно-белый снимок той, в гостях у которой я был. Она не улыбалась, глядела на меня грустно, чуть склонив голову, голые по плечо руки лежали на столе, платье на ней было легкое, летнее, светлое; волосы — совсем короткие, сейчас она носит длиннее. На запястье правой руки лежала цепочка, тонкий браслет. На другой руке — часы на кожаном ремешке. Тот, кто смотрел на нее в окошко фотоаппарата, мог протянуть руку; коснуться ее волос, ее руки, ее плеча; я мог коснуться только стекла, отделяющего фотографическую бумагу от комнаты, воздуха, от меня. Поколебавшись, я открыл шкаф, стоявший по правую руку от двери. Платья, тонкие кофты, рубашки, два-три свитера… За другой дверцей, на полках, — белье. Знакомый запах тех же духов, что и в передней.
Выключив свет, я в темноте сел на постель.
Земля в горшках с цветами была совершенно суха. Часы не шли. Открытый портфель стоял у стола точно так же, как стоял он два дня тому назад. На столе так же лежали те же бумаги, что видел я в первую ночь. На кухне в раковине — тарелка, чашка, нож, вилка, две чайные ложки… Она угощала меня кофе. А у меня пила чай, сидя передо мной в кресле. У вас много книг, сказала она, осматривая мою комнату, как осматривает всякую комнату всякий оказавшийся в ней впервые. Моя комната неуютна, как вся моя жизнь.
Осторожно я лег на кровать. Слева от моего лица светился зеленоватым фосфорическим светом циферблат не шедших часов. Пальцы мои до сих пор пахли духами.
15
Когда я проснулся, в комнате было темно; светлой узкой полосой пробивался сквозь занавески свет нового дня, встреченного мною непрошенным гостем в чужой квартире. От мысли, что я всю ночь провел с незапертой дверью, мне стало нехорошо. Я сразу встал, зачем-то взбил подушку, оправил покрывало, смятое мною за ночь, которую проспал я не только не раздевшись, но и не разувшись. Из спальной комнаты направился в прихожую, намереваясь покинуть квартиру как можно скорее, но перед дверью остановился: идти мне было некуда и незачем. Единственным, что сколько-нибудь интересовало меня в этот момент, была эта квартира, а точнее, вопрос — где находится ее хозяйка, вернется ли она сюда, увижу ли я ее… О чем я стану думать, чего буду хотеть, о чем примусь мечтать, выйдя из этой квартиры?
Я не стал выходить. Вместо этого я прошел в кухню, поставил воду, нашел в кухонном шкафу нераспечатанную пачку чаю, заварил чай, как делал чаще всего, прямо в кружке.
С горячей кружкой в руках стоял в спальной комнате перед снимком, перед которым вчера провел столько времени, что помнил каждую его деталь, каждую подробность изображенной на нем девушки. Сегодня она была так же хороша, как и вчера.
Минута сменялась минутой, за одним часом следовал другой, чистое небо затянуло серыми тучами, начался и закончился дождь, прохожие на потемневших тротуарах раскрыли, закрыли зонтики, небо прояснилось, в комнате посветлело, после чего снова стало темнеть, потому что дело близилось к вечеру. Сколько чашек чаю было выпито мною за это время? Сложно сказать. Пять, десять, пятнадцать. Просмотрены журналы, лежащие на журнальном столике у дивана, прочитаны бумаги, оставленные на письменном столе.
Имел ли я право рыться в ее личных вещах, открывать и закрывать ящики ее рабочего стола? Несмотря на то что никакого права на это у меня не было, я делал это — отчасти от скуки, отчасти надеясь найти что-нибудь, что скажет мне, где она, что с ней, — выдвигал ящики письменного стола, листал тетради, перебирал бумаги. В семь часов включил новости, из которых мне не запомнилось ровным счетом ничего.
Думал я о том, что прочитал в незаконченном ее письме — то ли подруге, то ли сестре, — найденном в нижнем ящике письменного стола. «Уже давно хотела написать об этом, только все никак не могла собраться. Я до сих пор не знаю, как он относится ко мне. Да и сама я… Мне всегда казалось, что для того чтобы по-настоящему полюбить человека, нужно его хорошо узнать, нужно провести рядом с ним много времени. А сколько я знаю его? Вначале он
