Lakinsk Project - Дмитрий Гаричев
Уже не стараясь поддерживать легенду, тридцать первого ты уезжаешь дневной электричкой, явно не планируя успеть что-то порепетировать; на заваленной снегом станции Ундол, где когда-то отдыхали двигавшие в Сибирь каторжане, ты ожидаешь увидеть друзей в тех же самых футболках и шортах, в которых видел их в последний раз, но тебя не встречает совершенно никто: более того, осматриваясь кругом в неубранном снегу, ты убеждаешься, что ты один во всем обозримом пространстве: никто не вышел с тобой на платформу под местное небо, и никто никуда не идет и не едет на городской стороне; ты шагаешь по улицам Вокзальной и Карла Маркса мимо молчащих одноэтажных жилищ и редких потрепанных автомобилей на приколе у заборов, день уже начинает меркнуть, и хотя тебе, очевидно, не составит труда проникнуть в любой из этих домов, ты все же намерен добраться до той квартиры из прошлого приезда. Ты совсем немного плутаешь по припоминаемым по ходу дела местам, успевая еще захватить в алкомаркете самое нужное, и наконец поднимаешься туда, куда хотел: в комнатах намусорено, а под окном скандалят собаки, но в углу гостиной роскошно стоит бас-гитара с комплектом; ты держал бас в руках всего два раза в жизни и признателен устроителям за то, что никто не сможет услышать твой новогодний концерт; позабыв раздеться, ты играешь многое наугад, близкий к упоению пятилетка, допущенного помучить фортепиано, потом все же прерываешься, чтобы снять пальто и смешать в подходящей посуде то, что лежит у тебя в рюкзаке; с приближением полночи тебе начинает казаться, что кто-то должен прийти сюда, и от этого становится не вполне уютно: ты спускаешься во двор, рассчитывая как-нибудь упредить этот приход, и набираешь своих, чтобы отчитаться о концерте и поздравить с наступающим, однако сеть, похоже, уже празднично перегружена, ты не слышишь ни гудка. Справляясь с волнением, ты идешь в круглосутку найти какой-нибудь еды и выносишь оттуда легчайшие пачки сушеного мяса и чипсов; прогулка, во время которой ты не замечаешь ничего такого, успокаивает тебя, и, входя обратно в квартиру к гитаре, ты чувствуешь, как внутри тебя распускается скаутской лилией счастье, которое тебе ни с кем не надо делить; дотерпев до двенадцати, ты откупориваешь шампанское, потом пытаешься подобрать первую прелюдию из ХТК, но уже скоро засыпаешь, ничего до конца не допив и так и не дождавшись никаких гостей. Наутро ты буквально вскакиваешь от того, что на тебя что-то пролили, и опрокидываешь на пол уже и так запнувшегося об твои вытянутые ноги неудачника с «Крыльев»: с Новым годом, говорите вы одновременно; квартира загромождена телами в разной степени разложения, как сказал бы уничтожитель (хорошо, что его здесь нет), форточки распахнуты, но дышать все равно нечем, а под окнами по-прежнему надрывается чертова собака; туалет неожиданно оказывается не занят, и ты запираешься в нем надолго, соображая, куда ты проснулся и как тебе отсюда отступать, а потом, спохватившись, дозваниваешься домой: туманный бабушкин голос просит тебя не слишком задерживаться и вернуться хотя бы к завтрашнему вечеру.
Эта такая усталая, словно прошлый год так и не кончился, а новый не начался, просьба скорее могла бы заставить тебя заторчать тут надолго, но ты и сам понимаешь, что тебе нечего больше делать здесь: то есть наоборот: здесь теперь слишком много дел/тел, требующих каких-то слов и решений, и это не то, чем ты настроен сейчас заниматься. Совершенно пустой и прозрачный, как хитиновый панцирь, зимний поезд уносит тебя к Фрязеву первого же числа: голова твоя сказочно светла, но за два часа дороги ни одна мысль не дотягивает в ней до какого-либо значимого завершения; ты следишь лишь за тем, как заоконные снежные дебри становятся безупречно черны с угасанием краткого дня; во Фрязеве ты снова выходишь на платформу совсем один и успеваешь понадеяться, что вчерашний Лакинск переехал с тобою сюда (а все, кто жил здесь, перенесены теперь в Лакинск, и славно); однако уже скоро замечаешь крадущуюся вдоль путей цыганскую сцепку и разочаровываешься, но не смеешься, а произносишь скверное слово в блестящий морозный воздух: оно повисает в нем, подобное уродливому спортивному кубку. По мере того как ты приближаешься к поселку, утраченный было праздник заново отрастает внутри; уверенный, что мать со вчерашнего у стариков, ты сперва забегаешь в вашу с ней квартиру, чтобы переодеться в выпускной костюм, и вдруг обнаруживаешь ее там: чуть наклонясь вперед и вправо, она не то чтобы стоит, а скорее как-то висит в углу прихожей, будто бы приподнятая над полом не слишком, наверное, доброй, но и не такой уж пугающей силой; она одета по-новогоднему, на груди ее видна тусклая цепь из турецкого золота, подаренная десять лет назад закатившимся из Александрова отцом, а ноги обуты в лаковые шоколадные туфли: ты безумно предполагаешь, что у нее кто-то в гостях и ты явился сюда не вовремя, и тут она сгибается пуще с рычащим и одновременно каким-то стиснутым звуком внутри: ее коротко рвет желтой пеной, и она, сорвавшись, валится еще дальше, как раз тебе в объятия; мать почти ничего не весит, ее можно нести на одной руке, как кошку; уложив ее и обтерев, ты возвращаешься убраться в прихожей: что ли, это твои отъезды ее так ломают, но а как еще быть; и в конце концов она знала (наверное), что ты собираешься в Лакинск, и могла бы сказать тебе прямо, если бы ей непременно было нужно, чтобы ты остался. Но она и теперь ничего не говорит тебе, и это точно к лучшему: ты вдруг понимаешь, что любое слово, произнесенное ею сейчас, заставит тебя если не солидарно блевать, то разреветься: ты очень устал, еще в том году и уже в этом, ты хотел бы лечь и проспать, например, до весны; вместо этого, однако, ты на последние деньги звонишь старикам и без приветствий выпаливаешь: что за бред, почему вы ее отпустили; бабушка
