А. Шерман - Белый яд. Русская наркотическая проза первой трети ХХ века (сборник)

Впервые: Биржевые ведомости, 1916, № 15711, 31 июля (утренний выпуск). Публикуется по Собранию сочинений (М., 1998–2007, т. 6).

Как указывают комментаторы указанного Собрания, «личный, автобиографический опыт Гумилева лежит в основе рассказа <…> — он сам, безусловно, не раз испробовал действие эфира». Так, 8/21 января 1907 3. Н. Гиппиус писала В. Я. Брюсову, что Гумилев «нюхает эфир (спохватился)» В записях П. Н. Лукницкого (1925) сохранилось следующее свидетельство А. А. Ахматовой:

«Я говорю, вспоминая сообщения Зубовой, что благородство Николая Степановича и тут видно: он сам курил опиум, старался забыться, а Зубову в то же время пытался отучить от курения опиума, доказывая ей, что это может погубить человека.

АА по этому поводу сказала, что при ней Николай Степанович никогда, ни разу, даже не упоминал ни об опиуме, ни о прочих таких снадобьях, и что если б АА сделала бы что-нибудь такое — Николай Степанович немедленно и навсегда рассорился бы с нею. А между тем, АА уверена, что еще когда Николай Степанович был с нею, он прибегал к этим снадобьям. АА уверена, что Таня Адамович нюхала эфир и что “Путешествие в страну Эфира” относится к Тане Адамович».

Известен также эпизод, рассказанный в мемуарной книге художника и писателя Ю. П. Анненкова «Дневник моих встреч: Цикл трагедий» (Н.-Й., 1966), однако достоверность его, на наш взгляд, находится под вопросом. Упоминаемый здесь Б. Г. Каплун (1894–1937) — родственник М. С. Урицкого, в описываемое время один из управленцев (Анненков именует его «председателем») Петро-совета:

«В том же [34] году, в “Доме Искусств” на Мойке, поздним вечером, Гумилев, говоря о “тяжелой бессмыслице революции”, предложил мне “уйти в мир сновидений”.

— У нашего Бориса, — сказал Гумилев, — имеется банка с эфиром, конфискованная у какого-то чернобиржевика. Пойдем подышать снами?

Я был удивлен, но не отказался. От Мойки до площади Зимнего дворца было пять минут ходьбы. Мы поднялись в квартиру Каплуна, где встретили также очень миловидную девушку, имя которой я запамятовал. Гумилев рассказал Каплуну о цели нашего позднего прихода. Каплун улыбнулся.

— А почему бы и нет? Понюхаем!

Девушка тоже согласилась.

Каплун принес из другой комнаты четыре маленьких флакончика, наполненных эфиром. Девушка села в вольтеровское кресло, Гумилев прилег на турецкую оттоманку; Каплун — в кресло около письменного стола; я сел на диван чиппендалевского стиля: мебель в кабинете председателя Петросовета была довольно сборная. Все поднесли флакончик к носу. Я — тоже, но «уход в сновидения» меня не привлекал: мне хотелось только увидеть, как это произойдет с другими, и держал флакончик так же, как другие, но твердо заткнув горлышко пальцем.

Раньше всех и не сказав ни слова, уснула девушка, уронив флакон на пол. Каплун, еще почти вполне трезвый, и я уложили девушку на диван.

Гумилев не двигался. Каплун закрыл свой флакончик, сказал, что хочет «заснуть нормальным образом», и, пристально взглянув на Гумилева, пожал мне руку и вышел из кабинета, сказав, что мы можем остаться в нем до утра.

Гумилев лежал с закрытыми глазами, но через несколько минут прошептал, иронически улыбаясь:

— Начинаю грезить… вдыхаю эфир…

Вскоре он, действительно, стал впадать в бред и произносить какие-то непонятные слова или, вернее, сочетания букв. Мне стало не по себе, и, не тревожа Гумилева, я спустился по лестнице и вышел на площадь, тем более, что кабинет Каплуна начал уже заполняться эфирным запахом».

Впервые: Нива, 1918, №№ 8–9. Публикуется по этому изд. Орфография и пунктуация приближены к современным нормам.

В. К. Келер (Келлер, 1856–1919) — предприниматель, писатель. В 1911–1918 гг. опубликовал в журн. Нива и Новое время ряд рассказов и небольших повестей, частично включенных также в авторские сборники. Автор кн. «Браслет Изиды» (1914), «Глаза зверя» (1916) и др.

Впервые: Медицинский работник (Москва), 1927, №№ 45–47.

Клинически точный рассказ М. А. Булгакова (1891–1940) основан на личном опыте морфинизма, начавшегося весной 1917 г. в селе Никольском Смоленской губ., где писатель работал земским врачом. Об этом периоде жизни Булгакова сохранились подробные воспоминания его первой жены Т. Н. Лаппа, записанные исследователями в разные годы. Приведем некоторые фрагменты:

«Привезли ребенка с дифтеритом, и Михаил стал делать трахеотомию… а потом Михаил стал пленки из горла отсасывать и говорит: “Знаешь, мне кажется, пленка в рот попала. Надо сделать прививку”. Я его предупреждала: “Смотри, у тебя губы распухнут, лицо распухнет, зуд будет страшный в руках и ногах”. Но он мне все равно: “Я сделаю”. И через некоторое время началось: лицо распухает, тело сыпью покрывается, зуд безумный… А потом страшные боли в ногах. Это я два раза испытала. И он, конечно, не мог выносить. Сейчас же: “Зови Степаниду”… Она приходит. Он: “Сейчас же мне принесите, пожалуйста, шприц и морфий”. Она принесла морфий, впрыснула ему. Он сразу успокоился и заснул. И ему это очень понравилось. Через некоторое время, как у него неважное состояние было, он опять вызвал фельдшерицу… Вот так это и началось…»

«Потом он сам уже начал доставать <морфий>, ездить куда-то. И остальные уже заметили. Он видит, здесь <в Никольском> уже больше оставаться нельзя. Надо сматываться отсюда. Он пошел — его не отпускают. Он говорит: “Я не могу там больше, я болен”, -и все такое. А тут как раз в Вязьме врач требовался, и его перевели туда».

«Как только проснулись — “иди, ищи аптеку”. Я пошла, нашла аптеку, приношу ему. Кончилось это — опять надо. Очень быстро он его использовал. Ну, печать у него есть — “иди в другую аптеку, ищи”. И вот я в Вязьме там искала, где-то на краю города еще аптека какая-то. Чуть ли не три часа ходила. А он прямо на улице стоит меня ждет. Он тогда такой страшный был… Вот, помните его снимок перед смертью? Вот такое у него лицо. Такой он был жалкий, такой несчастный. И одно меня просил: “Ты только не отдавай меня в больницу”. Господи, сколько я его уговаривала, увещевала, развлекала… Хотела все бросить и уехать. Но как посмотрю на него, какой он — как же я его оставлю? Кому он нужен? Да, это ужасная полоса была».

«…Приехала и говорю: “Знаешь что, надо уезжать отсюда в Киев”. Ведь и в больнице уже заметили. А он: “А мне тут нравится”. Я ему говорю: “’’Сообщат из аптеки, отнимут у тебя печать, что ты тогда будешь делать?” В общем, скандалили, скандалили, он поехал, похлопотал, и его освободили по болезни, сказали: “Хорошо, поезжайте в Киев”. И в феврале <1918 г.> мы уехали».

«Я не знала, что делать, чувствовала, что это не кончится добром. Но он регулярно требовал морфия. Я плакала, просила его остановиться, но он не обращал на это внимания. Ценой неимоверных усилий я заставила его уехать в Киев, в противном случае, сказала я, мне придется покончить с собой. Это подействовало на него, и мы поехали в Киев…».

«Варвара Михайловна (мать писателя — А. Ш.) сразу заметила: “Что это какой-то Михаил?” Я ей сказала, что он больной и поэтому мы и приехали. Иван Павлович <Воскресенский, второй муж Варвары Михайловны, врач> сам заметил и спрашивает как-то: “Что ж это такое?” — “Да вот, — я говорю, — так получилось”. — “Надо, конечно, действовать”. Сначала я тоже все ходила по аптекам, в одну, в другую, пробовала раз принести вместо морфия дистиллированную воду, так он этот шприц швырнул в меня… “Браунинг” я у него украла, когда он спал, отдала Кольке с Ванькой… А потом я сказала: “Знаешь что, больше я в аптеку ходить не буду. Они записали твой адрес…” Это я ему наврала, конечно. А он страшно боялся, что придут и заберут у него печать. Ужасно этого боялся. Он же тогда не смог бы практиковать. Он говорит: “Тогда принеси мне опиум”. Его тогда в аптеке без рецепта продавали… Он сразу весь пузырек… И потом очень мучился с желудком. И вот так постепенно он осознал, что нельзя больше никаких наркотиков применять… Он знал, что это неизлечимо. Вот так это постепенно, постепенно и прошло…»

Впервые в лит. приложении к газ. Накануне (Берлин), 1922, № 34, 7 мая, затем в сб. Одиссея (Берлин, 1922) под назв. «Санди». В позднейших изд. рассказ публиковался под загл. «На острове Халки».

Многие мотивы этого рассказа А. Н. Толстого (1883–1945) связаны с повестью писателя «Похождения Невзорова, или Ибикус» (1924-25), где изображены, в частности, нравы богемных кокаинистов в Москве накануне революции 1917 г.:

«Девицу звали Алла Григорьевна. От коньяку зрачки ее расширились во весь глаз. Красивая рука с папироской побелела. Невзоров бормотал разные любезности, но она уже не смеялась, — уголки губ ее мелко вздрагивали, носик обострился.

— Едемте ко мне, — неожиданно сказала она. Граф оробел. Но пятиться было поздно. Проходя мимо столика, за которым сидел косматый с трубкой, Алла Григорьевна усмехнулась криво и жалко.