Виктор Миняйло - К ясным зорям (К ясным зорям - 2)
И, пыхтя и чертыхаясь, то и дело поглядывая то на одного, то на другого, доктор начал что-то писать на узенькой полоске бумаги.
- Нате, троглодиты, возьмете лекарства в аптеке! - А когда потревоженные Софииной благодарной рукой в кошелке закудахтали куры, доктор раскраснелся, сделался круглым, как шар, затопал на них ногами и выгнал.
Потом просунул брюшко в приоткрытую дверь и еще раз крикнул:
- Ждать!
Через несколько минут, уже спокойный, вынес еще одну бумажку.
- Направление на комиссию. Там же, в здравотделе. Варвары!..
София с перепугу перекрестилась на людей, ожидавших очереди.
- Ой, людоньки, ой, родные!..
- Ну?! - сказал Степан, когда к врачу зашел кто-то другой. Слыхала?..
- Ох ты, господи милосердный!.. Едва не умерла!.. Ну и пан...
- Какой еще тебе пан, дурная?.. Челове-ек! Хороший, добрый человек. Не то что мы с тобою... варвары!..
- А так, так! - заморгала София. - Я и говорю: такой уж приятный, да ласковый, да учтивый!..
Степан захохотал:
- Ха-ха-ха! Учтивый!.. Чуть было морду не набил!
- Чего смеешься? Не на меня же озлился!
- А и правда! - Степан улыбнулся грустно. - На меня! Вот так!
- Ну, ты не обижайся, Степушка. Покричал... Ну и что? За дело. Чтобы голову имел на плечах. Как же иначе.
Попасть на комиссию в тот же день им не удалось. Ночевать решили у Шлеминой Сарры.
И на этот раз при встрече пригожая хозяйка смачно поцеловала Степана на глазах у своего грозного мужа.
- Ой, Сонечка, пускай у меня будет столько добра, какой ваш муж красивый! Не то что мой страшила Шлема!
- Зато видный у вас муж!
Шлема молча смотрел на гостей сверху вниз, чуть склонив голову, и трубка его шкварчала, как сковородка с яичницей.
- Только и всего, что большущий! - вздохнула Сарра. - А разума бог не дал. Да, да, не дал бог разума! Вы подумайте только, - подняла она палец вверх, - подал прошение в артель! Да, да! Ну, зачем мне эта музыка?! Куда конь с копытом, туда и рак с клешней! Да, да, с клешней! Ай, не говори мне свои слова! - замахала она рукой на мужа, хотя он и не думал отвечать. Вы подумайте, и буланого туда отвел! Да, да, отвел! И что теперь у тебя есть, глупый мужлан?! Да, да, что у тебя есть? Одна только бедная женушка, да, да, бедная! Ай-яй-яй, какой глупый человек!..
- Слышишь? - Степан Софии. - Вон куда люди стремятся!..
- Ну-ну... - сразу съежилась София. - Они люди городские... у них своего поля не было и нет... так им можно гулять... А нам робить надо!..
- А буланый!.. Да, да, буланый!.. - не утихала Сарра.
- А я, ей-богу, не знаю... это дело мущинское... - София решила для себя не спорить с мужем на людях. - Как он решит... а моей охоты туда нету... Да не будем про это балакать... Вот пообедаем... Бери, Степочка, корзину...
- А чего это ваша барышня с воза не слазит?
- Да... знаете... болезнь у нее... скоропостижно прицепилась... вот так, ни с чего... Роматиз.
- Ай-яй-яй! Такая бедная панночка!.. Ну, дай бог ей здоровья. Еще и замуж хорошо выйдет.
После обеда краснолицый Шлема стал сизым и, грозно покашливая, отправился на работу. Степан управился с лошадьми и лег на телеге отдохнуть, а женщины вели бесконечную беседу в светлице.
"Что-то еще запоет мне София по-настоящему, когда скажу про коммуну? - думал Степан. - Тут уж арапником на ум не наставишь... Ух, чертово племя!"
Однако воспоминание о завтрашней комиссии постепенно вытеснило мысли о коммуне.
"Ладно... не убежит... Главное - ребенок". Так и подумал - ребенок.
И чтобы успокоиться, думал еще: "Я и так служу коммуне". Но со стороны вроде нашептывал кто-то: вот и начинается то, за что ты воевал. Так окунайся же в новую жизнь. Не сомневайся!..
Весь тот день Степан был неспокойным и раздражительным. Даже к Яринке чувствовал неприязнь. Кто тебе эта дивчина-молодица? Что за радость доставила она тебе? Чего от нее ждешь? Чем отблагодарит она за твои великие беспокойства? И не вырастет ли из нее точно такая же София? Не ошибся ли ты? Может, она не настоящая, а выдуманная тобой же?
И воспоминание о том, что даже руки хотел наложить на себя из-за нее, вызвало в нем досаду и смущение.
"Уйду. Забудется. Пройдет. Жизнь еще впереди. И свет на ней не сошелся клином".
Незаметно наступил вечер.
Бродил по городу, всматривался в лица встречных. Ловил на себе женские взгляды. Замирало внутри. Это все такое новое - семь лет пробыл на войне, стрелял, рубал, боялись тебя и мужчины и женщины, второй год уже отдаешь свою мужскую силу женщине, что случайно стала на твоем пути, полюбил ничем не примечательную девчушку, а сейчас - как впервые на свет родился.
Не выздоровление ли это?..
Ох, как же было одиноко, тоскливо...
Затрагивали его раскрашенные женщины в широкополых шляпах, с папиросами в зубах: "Симпатичный мужчина, вы такой душка!" Недоуменно поднимал глаза: "Что?" - "Ах, котик, какой вы непонятливый, а на вид военный!.. Три рубля и ужин? Ах, у меня чулки сползают... - юбку выше колена, поглаживает ножку, обжигает взглядом: - Пойдем, котик?.. Нет денег?! Ну, так чего пристал? Деревня! Мурло!.."
А-а, это тоже любовь?!
Почти в отчаянии возвратился на постоялый двор. София и Яринка уже укладывались спать. Наговорившись с Саррой вволю, жена была оживлена и беззаботна.
- Где ты бродишь? Пора уже спатоньки! - И закинула полные руки за спину, расплетая косу.
Пышущая здоровьем, она напомнила ему женщину на панели, и это вызвало привычную томительную тоску.
Любо-о-овь!..
Яринка смотрела на него настороженно, почти со страхом, словно поняв его состояние.
Помявшись немного, Степан сказал скрипуче:
- Я, пожалуй, пойду лягу у лошадей.
- Да-а... можешь и тут, на лавке. Хотя, конечно, лучше поостеречься.
- Ладно.
Устроился на телеге.
Кони хрупали овес, совали морды ему под ноги, разыскивая в хребтуге что-нибудь получше.
Небо открывалось высокое и жуткое своей отдаленностью.
Где-то далеко в заречье лаяли собаки, шумела вода, переливаясь через каменную плотину.
Покой. Мир.
И постепенно раздражение оседало в нем, как муть, прозрачнее становилась душа. Перестал чувствовать течение времени: позади не было прошлого, впереди тоже не было ничего, кроме синего в пятнах неба, вечность без будущего. Улеглись желания, и он стал прозрачным и невесомым.
Утро ослепило и оглушило его. Проснулся легким, сегодняшним, без злой памяти, с одним только ощущением солнечного тепла.
Напоив лошадей, умылся под умывальником, что висел на столбике палисадника, вытерся полою рубахи, от нечего делать, пока проснутся женщины, пошел по узенькой тропинке к мельнице.
Вокруг все гремело, дрожало, люди неторопливо ходили по белому полу, сверкали глазами из-под припорошенных мукою ресниц, было радостно от ощущения несмолкаемого, как сердце, шума машин и знакомой каждому хлеборобу веры в завтрашний день, когда трудолюбивые, как муравьи, грузчики катили железные тачки с похожими на муравьиные личинки туго набитыми чувалами.
И, как каждый хлебороб, Степан чувствовал себя причастным к ласковому теплу муки в мешках, к скрытой в них человеческой силе и радости. И от этого наполнялся великой гордостью, хотелось пройтись по всем закоулкам, расталкивая людей: вот, мол, я, тот, кого вы обязаны благодарить за каравай, который как пух, как дух, как праведное солнце. И кто из вас сможет опровергнуть это?
Никто не спорил, все были согласны с ним, все уважали его. Воспринимали его существование на свете как жизнь очень нужного человека. И Степан от чувства удовлетворенности полюбил всех - от больших белых мельников до певучих босоногих молодиц, что ходили по припорошенному мучкой помосту легонько, будто ощупывая каждую доску, и поглядывали на него свободно, ласково и задумчиво.
Все эти люди были незнакомы ему и в то же самое время были близкими родственниками. И поскольку об этом знал он и, казалось, знали люди, Степан молча улыбался всем, не напоминал об этом родстве.
Радостно усталый вернулся он на постоялый двор. С щемящей нежностью усадил Яринку на подводу, был внимателен к Софии, и его совсем не обескуражило, что на комиссии ничего определенного не пообещали: путевок на курорт очень мало, в первую очередь предназначаются инвалидам гражданской войны, ветеранам труда и беднякам, но больную однако, возьмут на учет, ждите, да, да, должны ждать, другого выхода нет, не теряйте, больная, надежды, - он верил людям больше, чем они сами себе, потому что ему было известно о таинственной породненности между ними и собой, о которой они, возможно, и не догадывались.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой Иван Иванович повествует о благодати,
которой сподобилась святая дуреха
Мне не пристало быть злым. Я не имею права быть недобрым. Но вот беру перо, придвигаю к себе мою Книгу Добра и Зла и ненавижу даже чистый лист, а это бывает так редко...
Я, кто рад каждому доброму человеку и старается не замечать недостатков человеческих, пока они не становятся во вред всем остальным, сегодня ненавижу дитя, которое еще не родилось. Дитя женщины с лицом как цветок, со взглядом мадонны, углубленным в святую тайну. Такой я нечестивец!
