Эдуард Кузнецов - Мордовский марафон
Дед вытащил из кармана тетрадь и аккуратно расправил ее на колене.
"Ты вот, - взглянул он на Олега холодными, как осенняя лужа, глазами, послушай-ка, что я написал. Тебе полезно от старых людей умному поучиться".
Васьки все не было, какое-то смутное беспокойство смущало Олега. Ему не терпелось выскочить за калитку, чтобы поскорее начать ждать...
"Об улучшении в области лагеря" называется. В Москву, в Центральный Комитет коммунистической партии Советского Союза.
Я, Бакайкин Кондрат Семенович, как верный большевик-ленинец с одна тысяча девятьсот тридцать четвертого года, - начал он размеренно и веско, - считаю своим партейным долгом сообщить. Я, как состоявший на воспитательной работе при лагерях 38 лет ветеран, имею драгоценный опыт. Награжден грамотами, медалью "25 лет победы над фашистской Германией", значком "За отличную службу", воинское звание - старшина в отставке.
Со всей беспощадной прямотой, как нас учит товарищ Леонид Ильич Брежнев на 25-м съезде нашей родной коммунистической партии, сообщаю. Сердце кровью обливается, смотря, как народ распустился. Анекдоды рассказывают, болтают, непочтение властям оказывают. Народ должен любить порядок и иметь страх к начальству. Раньше хотя были временные заблуждения насчет культа личности, но вражеский элемент, который угодил в лагерь, не знал, выйдет ли отсюда живой. Теперь кормят их от пуза, как в народе говорят, а работают они легче, вот и не боятся. Бить, конечно, превышение, но и не бить нельзя, если он тебе в глаза всю родную партию, весь Центральный Комитет и Политбюро лает похабно. Это в лагере. А которые поставлены пресекать, сами радио капиталистическое слушают. Это, значит, глубоко зараза корни пустила, и надо ее вырвать ежовой рукавицей, выместь железной метлой, чтобы земля под ногами горела. Надо объявить по всей нашей обширной бескрайней стране, чтобы добровольно ехать Сибирь покорять. А которые сибиряки, тех - в пустыне каналы строить добровольно. Это так просто, для бдительной проверки, как навроде учебная тревога в армии. Всех верных большевиков-ленинцев предупредить загодя, чтобы следили, которые уклоняются и высказываются. Бдительно следить и хватать. Так мы махом выполем все вредные сорняки.
И про лагерь. Чтобы только кому, как бывало, шепнуть "лагерь", он бы бледнел и дрожал. Жулики всякие и бандиты-хулиганы - это все временный элемент, достоин снисхождения, потому по несознательности, а с контрой никакой пощады. По первому разу кто болтает - 10 лет и работать без воскресенья по 12 часов. Потом, если переисправился, пусть выступит по радио или в газете и покается, что он служил вражеской разведке и расскажет все про своих дружков-приятелей. А нет - еще 15 лет, по отбытии которых, если снова не переисправился, значит, подлежит к высшей мере социальной защиты через расстрел как в корне гнилой.
Прошу принять мое предложение для спасения любимой родины. С партейным приветом. Бакайкин.*
* Примечание автора: Сии глубокие мысли - не плод досужей фантазии, но скромно заимствованы у прапорщика Глинова В.Р., с которым автор свел знакомство еще в 1962 году и до сих пор никак не может раззнакомиться.
"Ну?" - поднял он глаза на Олега.
Тот молчал, не зная, что сказать.
"Иль не понял ничего?"
"Понял... А их теперь хорошо кормят?"
"Моя б воля - я их вообще не кормил бы. А так, как бы тебе не соврать... баланду ихнюю раздают, так от вони с души воротит. И ведь какие закоренелые ему говорят: пиши на помилование - домой пойдешь, а он - нет! Да от одной этой баланды, кажись, не то что помилование, сапоги бы лизал".
"Дедушка, а магазин, где бинокли продают, до скольких работает?"
"Бинокли? У нас отродясь такого не было. Не знаю, и в Саранске-то вашем есть ли".
Олег похолодел. "А в Молочнице?"
"Тем более... Кыс-кыс-кыс-кыс! Иди сюда, рыженький, иди сюда, иди... Кыс-кыс...".
Из огородного бурьяна выскользнул рыжий котенок и, боязливо вздрагивая, захромал к деду.
"Кыс-кыс-кыс-кыс...". С неожиданной ловкостью и силой дед подцепил его снизу палкой - котенок шмякнулся об забор и, жалобно мяукнув, свалился в лопухи.
"Гад!.. Гады!" Олег выскочил из калитки и полоснул из автомата сперва по деду, потом по окнам, и строчил, пока не расстрелял всю обойму. Сначала взялась крыша, но вот лопнули стекла - из окон выпрыгнули красные языки пламени, и тут же весь дом скрылся в клубах огня и дыма.
Слезы мешали ему, и он то и дело спотыкался на бегу о шпалы. Смеркалось. Опять зачастил дождик. Где-то исходила истошным визгом свинья. Над заборами всех трех лагерей враз вспыхнули лампочки и прожектора.
Он остановился, смахнул кулаком слезы и пошел, стараясь ступать как можно тверже: "Кан-да-лам-ша!"
ИЩИТЕ ШАПКУ-НЕСИДИМКУ
Сегодня последняя темная ночь. Когда-то большой кровью было отвоевано право гасить в камере свет на ночь. И вот оно вновь утрачено. Перечисляя тюремные издевательства, Корвалан назвал в числе таковых и ночное освещение. И надо было ему об этом вспомнить! Все прочее, названное им, у нас в избытке, и еще много такого, что этому Корвалану в кошмаре не привидится, а вот с ночным освещением в самом деле неувязочка... Но завтра она будет ликвидирована, чтобы Пиночету не помнилось, что он хоть в чем-то может перещеголять нас.
Передовое человечество, увлеченно скандировавшее требование освободить Корвалана, было бы неприятно поражено, узнав, что нашло себе ревностного сторонника в лице такого отпетого преступника, каковым является Люцифер. Что ни вечер, едва погасят в камерах свет и чуть-чуть уляжется коридорная суета, по всему лагерю разносится скрипучий голос Люцифера: "Отдайте свободку Люсе Курвалану!" И так целых три года. Но вот наконец-то Корвалан в Москве. Как же теперь быть Люциферу? Впрочем, он сидит с сорок шестого года, и будем надеяться, что за оставшиеся ему одиннадцать лет подвернется еще не один Корвалан, чтобы требовать ему свободы.
В тот день, когда радио принесло радостную весть об избавлении Корвалана, наша зона страдала повальным разлитием желчи. А таковое, как ведомо, сопровождается не очень остроумными, но зато чрезвычайно ядовитыми репликами типа: "Три года промучился - и уже в Москве икру жрет!", "Эдак и всякий бы непрочь - три-то года вместо пятнадцати...", "Пусть бы и палками били", "Продешевил Пиночет! Хотя бы выговорил нам какое ни то смягчение: забирайте, мол, Корвалана, а своих кормите по-человечески...", "Читал? Люся-то Курвалан приемник имел! Жалуется, что посылки из СССР отдавали без этикеток, чтобы сбить с толку... Есть ли у них совесть вообще? Уж молчали бы о посылках-то! Какие посылки? Какие этикетки? Скорее бы лето - хоть одуванчиков нажраться, а то зубы шатаются и кровь из десен...", "Меняю здешнюю гуманность на чилийскую жестокость", "Ты смотри, Корвалан в концлагере с волосами и в вольных тряпках! А как же его сфотографировали? Разве там можно? Моя старуха уже лет десять просит, чтобы я ей свою карточку выслал... да где ее взять?" Ну и т.п.
Ехидство логики этих реплик и порочность их тональности столь же очевидны, сколь и простительны. С одной стороны, это реакция судорожного омерзения на трехлетний демагогический визг о спасении Корвалана, которого вот-вот скушает Пиночет, с другой - опустошающая душу горечь при мысли о всесилии отечественных держиморд, наловчившихся отпирать чужие узилища, при этом свято охраняя свои. Отчасти это можно рассматривать и в качестве типовой гримасы жителя страны, в которой, по преданию, за одного битого двух небитых дают. Таковой битый склонен презрительно хмыкать в ответ на истошные вопли откормленной немчуры, которая раз в год получает затрещину от полисмена. Вместо того чтобы нормально опечалиться: дескать, полицейская затрещина и раз в год - дрянное дело, битый кричит, язвительно кривя лиловые губы: "Ты смотри! Они еще плачут! Да у нас дня нет, чтоб нам руки не выкручивали да ребра не считали - и то не хнычем! Их бы к нам - они бы на другой день загнулись!"
Любопытно еще и то, что не слыхать зависти к самому факту освобождения массы политзаключенных во многих странах - вот, дескать, и нас бы освободили... Это почитается за вещь совершенно невозможную (хоть тайно всяким и лелеемую), о которой солидному арестанту - в отличие от карателей - и заикаться-то неуместно. Вот кабы вожжи чуть поотпустили, да кнут укоротили, да не соломы, а овсеца бы в кормушку сыпали, тогда еще куда ни шло, с овсецом-то...
Я полагаю, что освобождение Буковского можно рассматривать в качестве обнадеживающего прецедента, такой обмен - по существу, нормальнейшая вещь (разумеется, в той степени, в какой вообще нормально держать оппозиционеров за решеткой), это вроде обмена пленными после боя - перед началом следующего... Будем уповать. Раз уж жеманница позволила, чтобы ей запустили руку под подол, есть надежда, что она сбросит маску недотроги и нагишом сбацает цыганочку... Впрочем, не исключено, что, разок согрешив, она убоится пересудов и панически ринется назад - за толстые монастырские стены и на все крики извне: "Выходи! Все равно мы знаем, что ты шлюха! - будет лишь упрямо выставлять принципиальный кукиш.
