Сергей Сергеев-Ценский - Неторопливое солнце (сборник)

Небольшая собачонка Сильва, которую взяла щеночком и вырастила Настасья Трофимовна, тоже заболела уже в этом домике скулящей терпкой тоской. Как только показывался около кто-нибудь чужой, она — черненькая, лохматенькая, с белым воротничком — подбегала к нему со всех ног, ложилась на его дороге, изгибалась заискивающе, спрашивала тоскливыми глазами: «Может быть, ты меня возьмешь к себе? Может быть, тебе нужна такая маленькая собачка?..» А когда равнодушные ноги переступали через нее и шагали дальше, она забегала снова вперед, ложилась и умоляла тоскливыми глазами.

— На-астя!.. На-стя-а!.. — кричал старик. — Насть-насть-насть-насть! Нас-тя-а!..

Сильва тоже, хотя и в стороне, смотрела на пестрый город внизу, и, заметив ее, старик подзывал собачку, подсвистывая:

— Сильва-сильва-сильва-силь-ва-а!

Сильва виляла хвостиком, но не шла, и, подымая в ее сторону палку с половинками, с остатками многочисленных монограмм, старик жаловался ей плаксиво:

— Вот… с этой палочкой… я гулял там… там!..

Указывал набалдашником на город и плакал.

Когда он увидел Дрока в праздничной белой рубахе, подпоясанной ремешком, как он пробирался в кустах ниже и левее его, он закричал было ему радостно:

— А-а!.. Гражда-нину Дроку!.. — и даже сделал в его сторону два-три ковыляющих шага.

Но Дрок согнулся, чтобы не так заметно было его в кустах, и ярко замелькал своей праздничной рубахой по направлению к домику, где жил и — он знал — теперь был дома Веня.

Дроку также хотелось теперь кому-то рассказать о своем новом, и некому было здесь, кроме Вени. Он рассказал бы и старику, если бы тот способен был что-нибудь понимать.

Веня занят был тем, что, усевшись на табурете посреди двора, ставил аккуратные заплаты на свои летние брюки.

— Ага!.. Здравствуйте вам!.. С праздником! — протянул ему желтую, как репа, ладонь Дрок. — Или у вас нет праздника, тогда извиняйте… А у меня же прямо в кругу!.. Такой я сейчас довольный, во! (Чиркнул себя по литой медной шее пальцем.)

Посмотрел на него Веня удивленно: лучился Дрок. Он даже как будто моложе стал; он был без фуражки — волосы низко острижены, густые, черные, только на висках проседь; четырехугольный лоб без морщин; нижняя челюсть мощная; зубы все на месте и белые и завидно сверкают сплошь, когда кричит он:

— Такой я довольный, как все одно дождь на мою пшеничку линул, а на соседову — нехай когда-сь после!.. Я же работаю, как скаженный, — вам известно!.. И так что бывает, встану ночью, сижу на кровати, а сам себя ругаю: и ноги у меня больные, и руки болят, и спину мою ломит, и цапать идти надо, и до того даже, что я уже с вечера ищу-хожу, как бы мне с женой поругаться!.. Она же, баба, вы знаете, работница, она же называется друг мой!.. Я же с ней должен, как другие, в обнимку! (Тут Дрок обхватил тонкую шею Вени и губами — широкими, влажными — потянулся к его губам, чтобы показать, как именно должен бы он был обнимать ночью свою жену.) А я ей с вечера что?.. «Хворобы на тебя, на суку, нету!..» И дальше подобное… Это чтобы она заплакала, а я чтобы ведро с водой шваркнул или что еще и вещь эту изуродовал всю… Ну, вот… В три часа ночи я встал сегодня цапать и уж детей не будил, как жена говорит, что я их работой замучил, — может, и вправду замучил, — а день сегодня воскресный… Им же нужно корову пасти, — ну, а я: «Ничего, говорю, нехай уж я сам попасу и корову ту и телку… Я себе поцапаю, а они там в низочку хай походят, попасутся, ничего…» И вот я их выгнал, и черна моя корова, — ей абы б возле нее шо-сь краснело, а то скучать будет… Была ж у меня и красна корова, — ну, ту я продал… В резню продал и дешево продал, — ну, так я ж никого не обманувал, не сказал, шо така корова, така корова, — три ведра надоишь!.. И она, как погода плохая, так она валяется и не встает… Ревматизмы или что у ней, быть может, что она и день валяется, и два, и даже три, бывало… И жрать не жрет… Какое от нее молоко?.. И мяса того ежели мясник наскребет с нее десять пудов, — его счастье!.. Ну, привязал я туго телку за веревку до кустика, — а там трава такая, что вырывал я ее, вырывал и никак вырвать не мог. Ну, пусть же, думаю, скотиной своей попасу… Корова, та умная, та понимает, что на табак ей идти нельзя, та пасется, а эта, стерва, маленькая, а хи-итрость в ней: оглянется на меня, видит — цапаю, а сама надуется загривком, веревку чтоб от кустика оторвать… Я вижу это, а сам думаю: «Куда уж тебе! Ты же паршивая!..» И что же она все-таки? Оторвала ветку и так это швидко-швидко, как у нас говорится, идет-идет, и куда же? Прямо в табак!.. Я ей кричу: «Ты-ы!.. Куда?» А она оглянется, видит, что я далеко, думает: «Ни-че-го! Ты меня не догонишь!..» А сама дальше!.. А там же шпорыш промежду табаку, а он же сладкий!.. Ну, ты же, стерва, табак мой топчешь ногами, хоть ты его и не ешь, а это же чистый вред называется!.. Я грудку взял, в нее бросаю: «Куда, стерва?» А она себе дальше… Я цапкой в нее кидаю, ну, конечно, далеко, не докинул, а ей вроде бы игра: посмотрит, а сама дальше! И веревка та, ведь она за нею же волочится, а табак еще маленький, она же его, веревка та, душит… Не иначе — бежать мне туда к ней… Бегу, а она еще дальше… И хвост задрала, бегает по табаку… Игра тебе, стерва? Тебе игра?.. Вот же я распалился!.. До того я распалился, думаю: «Ну, догоню, убью!..» Я ведь ночей не спал, руки-ноги мне ломят, и пальцы все у меня потрескавши, болят… Из-за чего же все это? Из-за табаку. А она, стерва, по этому табаку, хвост задравши!.. Бегу я к ней, а сердце у меня: бух! бух!.. Как все равно кузня там… и в глазах у меня пот красный… И уж даже телку ту насилу разобрать могу от того поту… Бегу, — конец ей; убью!.. А она (хи-итрость в ней!) крик мой поняла и домой норовит через овраг… А веревка, конечно, за ней… А тут куст один колючий, — боярышник у нас зовут, не знаю, как по-вашему… Она мимо того куста, а веревка же само собой узел на конце имеет, и в том кусту застряла… Телка моя с размаху, как бежала, хлоп!.. (Тут Дрок проворно присел на землю показать, как именно хлопнулась телка.) Так что передние ноги под нее, а задние в обе стороны (это он тоже показал). Называется по-нашему «расшагнулась»… Если б старая корова так, ту бы означало резать, та бы уж встать не должна… Ну, а у телки кости еще мягкие, хрящик… Лежит она, бедная, а я к ней добегаю: «Ага, сволочь!.. Ты от меня бегать?!» Да грудкой ее в спину!.. Да еще грудкой!.. А веревка же ей глотку затянула, язык она вывалила, и глаза у нее даже закоченели. Я же внимания на то не обращаю, я знай ее колочу. «Ну, думаю, сейчас ей живой уж не быть!» А сам думаю: «Вот так и людей убивают…» И жалости у меня к ней ни вот такой капли (Дрок показал кулак)… Не жалость, а стремление одно, как ее половчей ударить… Ногой я ее поддел, она кувырк с бугорка… Ну, думаю, подыхает… И откровенно сознаюсь вам, ничуть мне мою телку не жалко, а только у меня одна радость: «Не ушла же ты от меня, стерва!» А она, вижу, дернулась и стала, под бугор она уж упор своим коленям имела, веревка ей отпустила… Стала и на меня глядит и дышит… А я… тут колючий куст такой, будяк по-нашему, — он цветами красными цветет и много от себя веток пускает… Сорвал я его, бью ее будяком по морде: «Ты будешь? Ты будешь? Будешь по табаку скакать?» И такая у меня радость, поверите, что не по ее вышло, а я ее настигнул… А корова моя, как я думал, она умная, посмотрела — меня близко нет, — дай, думает, и я пшенички попробую… Залезла так, где погуще (Дрок чиркнул себя по животу), тут спешит, рвет… Я ей: «Манька! Манька, черт!» Безо внимания!.. Я телку бросил, как она уж все равно уйти не могла, бежу к ней… А та, все же она умнее телки, повернула на прежнее, щипет, а сама на меня смотрит… Добежал я до ней, как хватил вот так, извиняюсь, за роги (тут Дрок очень крепко схватил Веню за обе руки и выкатил страшно глаза): «Ты-ы что это, а?..» Ведь это уж целая животная, а не то что телка… Роги у ней вострые, а я к ним животом пришелся, к рогам… Держу ее, а у самого думка: «Двинет меня сейчас, ведь это животная, я и полечу!..» Думка есть, а руки знять я уж не могу, а только давлю крепче… (Тут Дрок сдавил руки Вени, как клешнями, и нижняя челюсть у него задрожала.) И так я минуты три стоял, и корова стояла… «Почему же она стоит? — так я себе думаю. — Потому не иначе, что вошла она в понятие, и мне она стала покорная… Ведь я же работаю, разве она не видит? Ведь я же всю эту землю расковырял на ее почти глазах, а она корова уж немолодая…» — «Ты ж понимаешь, тварь ты?!.» Вот так ее за роги трясу (он показал и это на руках Вени). Она стоит вкопанно… И до того мне была тогда радость… Вот, думаю, стою, и Петр Великий также… сына родного убил!.. За что же он его убил? «Я город на болотной местности строю, а ты моей смерти только ждешь, чтобы всю мою работу к свиньям!..» Я извиняюсь. «Так я ж тебя уддушу, сволочь ты этакая!.. Потому что ты мой кровный сын, и должен ты меня пуще всех чужих слушать: я тебе отец, а не что!.. А ты против свово отца идешь, ты его смерти ждешь, так вот же тебе смерть за это!..» Правильно!.. И я бы так само сделал… И вот тут думка моя на вас… (Он отпустил, наконец, руки Вени.) Говорил же, думаю, мне человек этот как-то: «Подчиняться надо, а что из того выйдет, потом уж смотреть!..» А я осерчал тогда на вас, извиняйте… Вот корова моя мне подчинилась, и большой шкоды она мне не сделала, и она послушная в моих руках… Може, думаю, она поняла своего хозяина, что нельзя ему вред приносить… «Тебе сейчас есть что кушать, а зимой из этой пшеницы отруби тебе будут, а год плохой будет, и солому пожрешь, все ж таки ты жива будешь, а вот пущу я тебя зимой на снег, ты и сдохнешь…» И так я, за роги взявши, минут, должно, не три, а десять стоял… Я об своем думаю, она, животная, об своем, и только ноздрями дышит… А только вижу я так, стали мы оба с нею согласные… «Ну, говорю, теперь иди, и бить тебя не стану…» Она два шага прошла, головой поболтала и опять себе траву щипать, а я за цапку… А довольный я от этого утра вот до чего! (Он опять чиркнул по шее.) Ну, с тем до свиданья!..