Константин Бальмонт - Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки

К разряду таких вдохновенных слов, – чья значительность художественная красноречиво многоразлична и совпадает пронзительным своим смыслом с перепутанной сетью условий не одного только времени и не одного только места, – принадлежит поразительная по силе трагическая песнь современного итальянского поэта, Анджоло Орвиэто, в книге, изданной в Милане, в 1902-м году «Verso l'Oriente», «К Востоку». Она была написана в применении к голодающей Индии. Но каждый русский, в ком бьется человеческое сердце, – я хотел бы добавить, каждый европеец, в котором можно подозревать присутствие человеческого сердца, – не может не почувствовать, как много в этих стрелометных строках – нашего злого часа, нашего текущего дня.

Неумолимы Солнце и созвездьяНа небе, не смягченном облаками,Угрюмо поглощенном только зноемБез примиренья. Тщетно к небесамЗемля раскрыла сотни ртов сожженныхИ тысячи воспламененных уст,В горячке распростертая и в бреде.Все небо ясной ночью – только звезды,Обширная волнообразность звезд,А днем – поток пылающего Солнца.Могила – плодородная ЗемляДля всех своих зародышей несчетных.И если ветер до нее коснется,По нивам он не устремит прилив,Содружественный с мощным ладом Моря,Одни, от долгой пыли побелев,Застыло-строго всходят к небу пальмы,Как-будто осыпь беглых звезд своихБезгласно вознося к тем вечным сестрам,И в зное нестерпимом, как стадаРассеявшихся буйволов, блуждаютТолпы людские, привиденья-жертвыСъедающего голода. О, пальмы,Дозорные прозрачной высоты,Так это правда, что блуждают старцыИссохшие, чья борода спадаетПо темной груди, – женщины-скелеты,И дети, что, как веточки под ветром,Гонимы острым голодом, блуждаютПо пустырям и через силу рвутКакой-нибудь иссохший желтый стебель,Сожженный Солнцем, из песку исторгнутКоренья захиревшие, чтоб жадноЗубами изглодать? Так это правда,Что, если кто из воющего стадаПадет бессильный в тяжком забытьи,Под ясным небом коршуны сберутсяИ вороны, – толпой придут шакалы,В ночи горячей, с звездами без сердца,С пылающими звездами Креста?О, сколько дымных там костров пылает,О, сколько человеческих огнейНа шири обездоленной равнины.Дым едкий, запах терпкий подле вас.О, пальмы, стражи в воздухе прозрачном,И в дыме стоны, стонам нет конца.А Ганг священный мчит свой ток прозрачный,Чрез землю мертвых в Море, уносяИ прах костров и то, что не сгорелоДо истребленья в гложущем огне.Как маленькая лодочка на влаге,Кружатся обгорелые останкиПод небом красной меди, к Океану;Над ними племя воронов чернеет,И коршуны стремят кривой свой клюв.Нежнейший странник, Шелли, сердце-пламень,Зажженное над синими волнами,Так значит был напрасен твой напев,И ты напрасно, цвет бессмертно-юный,В священных вспевах разбросал любовь,Благоуханье вечно молодое?Из Индии нажим прорвался смерти,Из той земли, где царствуют твои,С другим нисходит током он попутным,С другой рекой, широкою, как Ганг,Ток золота, которого хватило-б,Чтоб это истребленье обуздатьИ миллионам тех, что умирают,Дать жизнь. Но смерть дают, того желая.Вот почему и буры жертва смерти,И жертвы смерти – сонмы краснокожих.Владычествовать – глупое желанье –Рим затенен, Наполеон погашен.Ты, божеский, смири ту злую хоть,Заставь на миг притихнуть Лондон пьяный.Вся Индия – безмерное рыданье,Хор плача, умиранье, море мертвых.Я видел их, по лестницам широкимСходящих к Гангу, женщин Бенареса,Твоих волшебниц, Индия, святыня.С ресницами чернейшими, с очамиГлубокими, что пламенны и кротки,Высокие и стройные, сполнаОкутаны в покров, как в дни Эллады,Торжественные, ясные, рядамиПо лестницам широким нисходилиТе женщины, на голове несяКувшин из бронзы в отсветах скользящих,Держа его с изяществом верховным.И вот, меж этих отсветов металлаИ блеска глаз, под небом, полным светов,Вдруг, над кувшином той, что всех красивей,Легко запрыгал черный-черный ворон.Текучий Ганг, ты видишь все в пробеге,Скажи, в какой из хижин угасаетКрасивая? Иль под какою пальмойОна, скелет бродячий, тщетно бродит,О горсти зерен, о плоде убогомНапрасно просит, тщетно умоляяГлазами – а глаза ее какие!Смотри, британец, посмотри и видь!К тебе глядят в пустынях бесконечныхВнимательные миллионы глаз,Сияя напряженно крайним блеском,Дрожат и умирают звезды неба.И миллионы рук к тебе простерты,Таких же рук, как твоего отца,Твоей жены, твоих детей. Подумай,Быть может, ты в свой самый крайний часУвидишь те чудовищные руки,Все эти руки, что к тебе простерты,Как туча бесконечная в великомСмятеньи меж землей и Солнцем в небе,Меж Солнцем и тобой!

Огненные лепестки

Когда с человеком, который дорог, случится несчастье, только тогда вполне чувствуешь, как он тебе дорог. То, что его любишь, – знаешь всегда. Но несчастие бросает особый резкий свет, и в этом жутком свете впервые то, что было видно раньше, становится явным вдвойне и особенно.

Вся Япония для меня, с тех пор как я ее узнал, один дорогой человек, живущий в красивом саду, где и мне было дано грезить, в изысканном необычном саду, который был создан этим человеком, около трудового поля, им возделанного, близ высокого леса криптомерий, им выхоленного, под гармонической горой, им обожествленной, около буддийского храма, полного резных чертогов, овеянного тихим гулом колоколов, оживленного молитвенным шорохом, и шепотом, и ровным гулом, напоминающим молитвенно-трудолюбивый улей.

Много излюбленных судьбою я видел благословенных уголков земли. Много раз, в путях, я был счастлив на далеких живописных островах Океании или в горном уюте солнечных стран. Но нигде я не испытал того, что в Японии. Несколько недель счастья, в раме сказочной красоты, и ни одной минуты испорченной, ни единого мгновенья, чем-нибудь затемненного. Ниппон, Корень Солнца, умеет быть таким. Древо Солнца, в корне своем, растет из чистого золота.

Солнечный остров одна Жемчужная Раковина.

Мне памятен любимый небом край.Жемчужного он раковиной в мореВозник давно, и волны в долгом хореЕму поют: «Живи. Не умирай».Живи. Светись. Цвети. Люби. Играй.Ты верным сердцем с Солнцем в договоре.Тебя хранит, весь в боевом уборе,Влюбленный в Корень Солнца самурай.Весь остров, как узор живого храма.Взнесенный ирис, как светильник, нем.Как слово песни – чаша хризантем,Окно в простор. В нем золотая рама.Поля. Сады. Холмы. И надо всемНапев тончайших линий, Фуджи-Яма.

Так говорил я, год тому назад, посылая привет своим японским друзьям в Токио.

Но многоцветная, многовековая сказка Солнечного острова развернулась на полосе земли, которая служит тонкой крышей в дворце подземного Огня. Колыхнулось слишком сильно это скрытое пламя, никогда не успокаивающееся. Разломился труд миллионов заботливых рук. Погибли несосчитанные тысячи жизней. Подземный Огонь напал на любимцев Солнца.

Живы ли мои друзья, преданной любовью любящие Россию? Живы ли вы, Нобори Сиому, Айка Осэ, Нобуру Катаками?

Я знаю, что жители Японии, любящие праздник и знающие цену будням, по свойствам своего исторически испытанного нрава, никогда не потеряют присутствия духа, при самых жестоких испытаниях судьбы.

Есть старинное японское предание. Знатный воитель, с соколом на руке, охотился в окрестностях Янаки. Он шел пешком и смотрел туда-сюда. Видит храм, вошел в его ограду. В тот час, бонза того храма, старец восьмидесяти лет, прививал отводок к плодовому дереву. Дряхлые руки, с кожей, изборожденной солнцем и ветрами, днями и ночами, десятилетиями и мыслями, не кончающими свою пряжу в старой голове, держали юный-юный отпрыск. Свита воителя отстала, и никого не было около него. Даже и не глянул на него старец, продолжая свою работу. И забавным он показался знатному воителю. «Что ты делаешь, бонза?» спросил он его. Холодно ответил старец, удивленный этой бесцеремонностью: «Прививаю отводок». Улыбнулся воитель и говорит: «В твоем ли возрасте это делать? Ведь ты же не знаешь, доживешь ли ты до того, как это дерево расцветет». «Кто ты?» ответил старый бонза: «ты, говорящий так поверхностно и без глубины? Подумай же. Эти деревья взростут для тех, кто мне наследует. Здесь встанет не сад, а целый лес, и раскинет свою тень над храмом. Для храма делаю я то, что делаю, не для себя». «Истинно слово твое», сказал воитель, «и верно оно в совершенстве». А когда пришла свита знатного воителя, красуясь его гербами, он принес почетные дары хранителю храма, видевшему восемьдесят весен и восемьдесят зим. Так рассказывает это предание, родившийся в Янаке, Муро Киусо, он, что жил в деревенском домике, прозывавшемся Голубиное Гнездо. И, окончив свой сказ, он прибавлял: «Поймите хорошенько мое сердце и стройте так».