Михаил Арцыбашев - Санин
Лида села под липой в качалку и вытянула маленькие ноги в желтых туфельках на просвечивающих черных чулках. В ней как будто было два существа: одно томилось от стыда, обиды и тоски, другое упрямо принимало сознательно возбуждающие позы, одну красивее и гибче другой. И первое с омерзением смотрело и на себя, и на мужчин, и на всю жизнь.
— Ну, Павел Львович… какое впечатление производит на вас наша глушь? — щуря глаза, спрашивала Лида.
Волошин быстро скрестил и потер пальцы.
— Такое, какое, вероятно, испытывает человек в глухом лесу, наткнувшийся на роскошный цветок! — ответил он.
И между ними начался легкий, пустой и насквозь лживый разговор, в котором все то, что произносилось вслух, было ложью, а все то, о чем умалчивали, было правдой. Санин молчал и слушал именно тот молчаливый и настоящий разговор, который без слов скользил по лицам, по рукам и ногам, по звукам голоса и его дрожи. Лида страдала, Волошин мучительно и неудовлетворенно наслаждался ее красотой и запахом. А Зарудин уже ненавидел и ее, и Санина, и Волошина, и весь мир, хотел уйти и не уходил, хотел сделать что-то грубое и курил папиросу за папиросой. И почему-то нестерпимая потребность, чтобы Лида открыто предстала всем, как его любовница, беспросветно зло надавила его мозг.
— И так вам нравится у нас, вы не жалеете, что покинули Петербург? — спрашивала Лида.
Быть может, эта пытка была мучительнее всего, и ей самой странно было, что она не встает, не уходит.
— Mais au contraire![1] — возражал Волошин, кокетливо разводя руками и наводя глаз на грудь Лиды.
— Без фраз! — с кокетливо повелительным жестом сказала Лида, и опять в ней боролись два существа: одно вызвало краску на лице, другое еще выпуклее и неуловимо бесстыднее выставило грудь навстречу обнажающему взгляду.
«Ты думаешь, что я очень несчастна… что я убита! Так на же, смотри! Вы таковы, так и я буду такой!» — с внутренними слезами мысленно говорила она Зарудину.
— О, Лидия Петровна! — с ненавистью отозвался Зарудин. — Какие уж тут фразы!
— Вы, кажется, что-то сказали? — холодно спросила Лида и, быстро меняя тон, опять обернулась к Волошину.
— Расскажите мне о петербургской жизни… У нас ведь не жизнь, а прозябание!
Зарудин почувствовал, что Волошин слегка усмехнулся в его сторону, и подумал, что Волошин уже не верит в то, что Лида была его любовницей.
«Ага, ага… так… хорошо!» — с невероятной злобой сказал он себе.
— Наша жизнь? О, эта знаменитая «петербургская жизнь»!.. Волошин легко и быстро болтал и производил впечатление маленькой глупенькой обезьянки, что-то лопочущей на своем пустом малопонятном языке.
«Кто знает!» — думал он, с затаенной надеждой глядя на лицо, грудь и широкие бедра Лиды.
— Могу вам дать честное слово, Лидия Петровна, что наша жизнь очень бледна и скучна… До сегодняшнего дня, впрочем, я думал, что и всякая жизнь скучна, независимо от того, где живет человек — в столице или в деревне…
— Будто? — полузакрыла глаза Лида.
— Что дает жизнь, так это — прекрасная женщина! А женщины больших городов, ах, если бы вы их видели!.. А знаете, я убежден, что если что когда-либо спасет мир, то это красота! — неожиданно, но считая это очень уместным, понятным и остроумным, прибавил Волошин.
На его лице установилось бессмысленное разгоряченное выражение, и он болтал срывающимся голосом, беспрестанно возвращаясь к одному и тому же, к женщине, о которой он говорил так, точно тайком непрестанно раздевал и насиловал ее. И Зарудин, подмечая это выражение, вдруг почувствовал смутную ревность. Он краснел и бледнел и не мог стоять на месте, неровно и странно переходя с места на место посредине аллеи.
— Наши женщины так похожи одна на другую, они так исковеркались и ошаблонились!.. Найти что-нибудь, способное вызвать действительное преклонение перед красотой… не то, знаете, специфическое чувство, а действительно чистое, искреннее поклонение, какое испытываешь перед статуей, в больших городах невозможно!.. Для этого надо пуститься именно в глушь, где жизнь — еще нетронутая почва, способная давать пышные цветы!
Санин невольно почесал затылок и переложил ногу на ногу.
— А к чему им здесь и расцветать, когда их рвать некому! — возразила Лида.
«Ага! — с интересом подумал Санин. — Вот куда она ведет!..»
Ему была ужасно интересна эта грубовато тонкая игра чувств и желаний, и ясно, и в то же время неуловимо развертывающаяся пород ним.
— То есть?
— Ну да, я говорю серьезно! Кто срывает наши печальные цветы? Что это за люди, которых мы делаем своими героями! — вырвалось у Лиды совершенно искренно и трогательно грустно.
— Вы к нам безжалостны! — невольно отозвался на скрытые нотки ее голоса Зарудин.
— Лидия Петровна права! — с одушевлением поддержал Волошин, но сейчас же спохватился и трусливо оглянулся на Зарудина.
Лидия захохотала, и ее горящие местью и стыдом и тоской глаза грозно и печально впились в лицо Зарудину. А Волошин опять болтал, и слова его сыпались, прыгали и дробились, как стая каких-то чепушистых уродцев, Бог весть откуда набежавших сюда.
Уже он говорил о том, что женщина с прекрасным телом может, не возбуждая грязных желаний, появляться на улицу голой, и видно было, как хотелось ему, чтобы этою женщиной была Лида и чтобы голой появилась она именно для него.
А Лида смеялась, перебивала его, и в ее высоком смехе слышался стыд и слезы обиды и тоски.
Было жарко, и солнце высоко и прямо смотрело в сад, и листья тихо-тихо покачивались, точно волнуясь знойными, но скованными ленью желаниями. А под ними хорошенькая, молоденькая беременная женщина с тайными слезами и муками старалась отомстить за поруганную страсть и чувствовала, что это не удается, и страдала бессильным стыдом; один слабосильный, трусливый самец мучился в потугах высказываемого и скрываемого сладострастного желания, а другой страдал от ревнивой и унижающей злобы.
Санин сидел в стороне, в мягкой и зеленой тени липы, и спокойно смотрел на них.
— Однако нам пора, — наконец не выдержал Зарудин. Сам не зная почему, он чувствовал во всем — в смехе, в глазах, в дрожи пальцев Лиды — скрытые удары по лицу, и злоба к ней, ревность к Волошину и физическая тоска безвозвратной потери истомили его.
— Уже? — спросила Лида.
Волошин, сладко жмурясь, улыбался и тонким языком облизывал губы.
— Что делать… Виктору Сергеевичу, очевидно, нездоровится, — насмешливо, воображая себя победителем, сказал он.
Они стали прощаться. Когда Зарудин наклонился к руке Лиды, он вдруг шепнул:
— Прощай!
Он сам не знал, зачем это сделал, но никогда так не любил и не ненавидел Лиду, как в эту минуту. И в душе Лиды ответно что-то замерло и задрожало, в желании расстаться с грустной и нежной благодарностью за пережитые вместе наслаждения, без всяких местей, злоб и ненавистей. Но она подавила это чувство и ответила безжалостно и громко:
— Прощайте!.. Счастливого пути, Павел Львович, не забывать!
Слышно было, как Волошин нарочно громче, чем нужно, сказал:
— Вот женщина, она опьяняет, как шампанское!..
Они ушли, а когда шаги их стихли, Лида села в качалку, но совсем не так, как прежде, а сгорбившись и вся дрожа. Тихие, какие-то особенно трогательные девические слезы полились у нее по лицу. И почему-то Санину припомнился трогательно задумчивый образ русской девушки, с ее пышной косой, безотрадной жизнью и кисейным рукавом, которым она тайком где-нибудь, по весне, над обрывом разлива, утирала свои слезы. И то, что этот старинный наивный образ был совсем не свойствен обычной Лиде, с ее модными высокими прическами и изящными кружевными платьями, особенно было трогательно и жалко.
— Ну что ты! — сказал Санин, подходя и беря ее за руку.
— Оставь… какая ужасная штука жизнь… — выговорила Лида и наклонилась к самым коленям, закрыв лицо руками. Мягкая коса тихо свернулась через плечо и упала вниз.
— Тьфу! — сердито сказал Санин. — Стал бы я из-за таких пустяков!..
— Неужели нет… других, лучших людей! — опять проговорила Лида.
— Конечно, нет, — улыбнулся Санин, — человек гадок по природе… Не жди от него ничего хорошего, и тогда то дурное, что он будет делать, не будет причинять тебе горя…
Лида подняла голову и посмотрела на него заплаканными красивыми глазами.
— А ты не ждешь? — спокойнее и задумчивее спросила она.
— Конечно, нет, — отвечал Санин, — я живу один…
XXIX
На другой день простоволосая и босая Дунька, с застывшим выражением испуга в глупых глазах, прибежала к Санину, чистившему дорожку в саду, и, очевидно повторяя чужие слова, сказала:
— Владимир Петрович, вас желают видеть господа ахвицеры… Санин не удивился, потому что ждал того или иного вызова от Зарудина.
