Прощай, Анна К. - Лера Манович
И стоит влажная Валя и не может заплакать.
Газ
И вот она едет домой. Еще теплая, ждущая, как недоеденная еда на тарелке. И мужчина в вагоне метро. Да какой мужчина – лет двадцать. Поглядывает. Не в лицо, а на ноги куда-то, на сапоги. Постоит-постоит – и опять смотрит. Лицо мальчика из хорошей семьи, с красивым подбородком. Нос крупноват. Она в молодости дура была. Таких боялась. Выбирала попроще. Теперь поумнела. И постарела. Но он все равно смотрит. Уставился в карту метро как будто, но смотрит. Она это внимание кожей чувствует. И она вдруг отчетливо видит квартиру, которую он снимает. Рядом с метро. Точно снимает и точно рядом с метро. Вот выйти, пройтись немного и зайти в подъезд. Она даже дом видит. Кирпичная такая пятиэтажка из желтого кирпича, поздняя застройка. Без лифта. Этаж последний или предпоследний. Квартира с почти домашней обстановкой – снимает у каких-нибудь евреев. В шкафах книги, фотоальбомы брошенные. Их еврейская жизнь выскользнула оттуда как ящерица, отбросив хвост. А отдувалась за всех них какая-нибудь совсем нееврейская женщина, Надежда Михайловна какая-нибудь, которая в этой уютной квартире засунула голову в газовую духовку, чтобы умереть. Умереть из-за своего мужа Бориса Исааковича, который редкостная дрянь, когда выпьет. И сын в него пошел. И стояла нееврейская Надежда Михайловна на коленях возле газовой духовки, умирая даже не из-за всего еврейского народа, а из-за той его малой части, которая, когда выпьет, вообще не человек. Но принести жертву до конца Надежде Михайловне не удалось, потому что пришел сосед и принялся трезвонить в дверь. И трезвонил он очень долго, в надежде на чудо, потому что когда человеку очень надо денег на бутылку, он всегда готов чудо увидеть и принять. И чудо произошло: на пороге появилась Надежда Михайловна, такая желтая и лохматая, а главное – в комбинации с таким глубоким вырезом, что сосед забыл, зачем пришел.
После Надежда Михайловна выключила газ, оделась и пошла, покачиваясь, в свою другую квартиру. Ночью ей приснился почти библейский сон, в котором низкий, похожий на Гердта голос твердил одно и то же: Авраам родил Исаака, Исаак родил Алкоголика, Алкоголик родил Алкоголика, Алкоголик родил Алкоголика… Через два дня она совсем поправилась, но квартира все равно стала местом ее гибели, и она временно распрощалась с ней, сдав квартирантам…
А она все еще едет, покачиваясь. Недоеденная еда, которую сейчас унесет официант. И он едет. Все едут. И если этот мальчик скажет ей сейчас: пошли ко мне – она пойдет. Тем более что она столько про него знает. В молодости ей нужно было знать человека не меньше трех месяцев, чтоб с ним поцеловаться, а если это – то еще больше. Потом, после неудачного этого, сроки еще вытянулись, потом сократились, потом еще сократились, а теперь она едет поддатая домой к мужу, который надоел, от любовника, который надоел, и сроков вообще нет никаких. Есть только день и ночь. Жизнь и смерть. И если этот парень скажет «пойдем», она пойдет. И она даже уже знает, какой он, когда разденется. Белый-белый, но волосы на груди все равно черные. Вот такой и входил в Иордан, и голубь слетел ему на плечо. Белый голубь на белое плечо. Борис Исаакович тоже такой был в молодости. И Надежда Михайловна целовала его в ямку на груди и говорила: «Ты такой сейчас грустный и усталый… и я люблю тебя, как Мария сына, когда его сняли. И мне грустно, как Марии, и радостно, как Марии». А Борис Исаакович улыбался ей одними глазами и отвечал: «Надя, ну что такое ты городишь!» И гладил. У него такие красивые пальцы. Какие-то вечные, что ли… он даже когда мальчик еще был, ребенок, а пальцы уже взрослые такие, умные…
Так, а откуда она это знает про Бориса Исааковича? Ё-моё, а как же ей не знать про Бориса, если Надежда Михайловна – это она и есть! И парень этот, который на нее смотрит, – с ним они месяц назад подписывали договор аренды. Хрущевка, две комнаты, адрес такой-то. Договор на год. «Вы только осторожнее с вещами обращайтесь, там много личного». – «Хорошо, я ничего не буду трогать». – «Да нет, трогайте, только не выбрасывайте ничего». – «С какой же стати я буду выбрасывать чужие вещи?» – «Некоторые выбрасывают». – «Я не буду». – «А вот лучше бы вы выбросили!» – «Если надо, я выброшу». – «Ну я же не могу сказать вам: выбросите все, там вся моя жизнь, и она не удалась. Я даже вспоминать ее не хочу». А он смотрит так неиспуганно, но с интересом. Хороший парень. Фамилию она не помнит, но хорошая какая-то русская фамилия. И зовут Володя. Вот он потому и пялится. Узнал ее. А она дура старая.
И она трогает парня за рукав, тот поворачивается к ней, и она с улыбкой говорит:
– Здравствуйте, Володя.
А он отвечает:
– Извините, вы ошиблись.
И все. Даже не улыбается. Никто никуда не пойдет. Но все поедут.
И мы все едем дальше: Авраам, Исаак, Борис, Алкоголик, Сын, Алкоголик, Володя, Неволодя, Надежда Михайловна, она… И кажется, что поезд стучит колесами… Разве может он стучать? Это же другой поезд может, не этот. Или это в дверь стучат? Да, это в дверь стучат!
А почему все окна закрыты? Дышать же нечем! Господи, открой нам окна! Срочно открой нам окна!
Христос воскресе
– Плавать пришли? С утра бы плавали! Пасха, сижу тут из-за вас троих, – проворчала бабка-гардеробщица, протягивая Ларисе номерок.
– Почему же из-за троих? – вступилась женщина с плоской грудью и выпирающими зубами. – Нас гораздо больше!
Мужчина на соседней дорожке плавал с размахом. Громко фыркал. Колотил волосатыми руками по воде. Вот он проплыл мимо Ларисы, обдав ее обильными брызгами.
«Бугай», – подумала Лариса, с ненавистью посмотрев на его спину.
В другой раз, когда они плыли навстречу друг другу, ей показалось, что он подмигивает.
Лариса долго стояла под душем, закрыв глаза. В соседней кабине мылись две подруги-пенсионерки, по очереди становясь под струи воды.
– Михална, спину потри.
Купальщица с круглым розовым животом
