Развилки истории. Развилки судеб - Григорий Ильич Казакевич
Мы из театра — скорей на пустырь, чтобы не было лишних ушей. Жестяные бочонки. На одном я сижу, со второго он встал — нет, вскочил, зашагал, захрипел: «Биографию хочешь мою? Получай! Расстреляли и мать, и отца. Беляки, как писал? — Нет уж, батенька: Щорс. Сеновал, щель в стене — и я вижу, я рвусь — только тётка Маланья прижала к себе, рот заткнула, хоть всю искусал — ну и вырвешься разве в семь лет?
А потом — что ж: советская власть. Жил, как все. А обиды списались: война… Стал актёром. И вот — эта роль. Шанс: мне — главная роль. Подходящий типаж. Зависть всех. Были б взгляды ножами — весь бы кровью истёк. Только встал я, сказал: „Не могу. Не берусь“. И себя уважал в этот миг. Режиссёр заорал: „Вон из театра! К чертям!“ И я вышел, и был я орлом… Ну, не скажешь, что пепел Клааса — но всё ж что-то кричало: „Я прав!“ Театр — к чертям, всё — к чертям!.. Но я прав.
В дверь — звонок. Режиссёр! „Две недели даю. Или Щорс — или театра не будет вообще. Никогда и нигде. Все дороги закрою. Меня знаешь. Смогу. Как сказал, так и будет“. И ударила дверь, как о плаху топор.
Ох, как мудр режиссёр! С этой мудростью в ад бы ему — палачом! Не какие-то жалкие вилы, сковородки на сильном огне — здесь душевные муки такие, что уж лучше — кипящий котёл!»… Я скептически хмыкнул: «Так уж прямо и лучше?» «Не ловите на слове! Ну, актёр, экзальтация — что-то могу приукрасить, раздуть… Только суть Вам ясна… Я неделю ходил, как герой. Не ходил, а летал. Я пожертвовал всем — ну, не жизнью — актёрской карьерой. Сила есть — так хоть в грузчики можно, да и ум неплохой — и получше работу найду. День восьмой, день девятый — метанья: брал Шекспира, листал — и я Гамлет на сцене, и я Макбет и Ричард! Путь открыт — а я сам закрываю его. Бог ты мой, что творилось в последние дни! Шестерёнки часов, словно пилы, терзали меня. Вот действительно ад! И стена, и проклятая щель — и родители, Щорс — и стреляет, стреляет он в них!.. И стоит искуситель, и кричит: „Отрекись! Вот успех тебе, слава, любовь зрителей, лучшие роли, занесенье в анналы!..“ Цена крови. И я согласился принять.
И иудой поганым пришёл я в театр. И схватился за шанс, и играл эту роль — и Вы видели — с блеском играл! Гамлет ждал впереди. Ричард сыгран уже — и как сыгран! А кому, как не мне, негодяю, играть?» — «А что пепел Клааса?» — «Что, по-вашему, — должен орать: „Пожалейте меня!“? Ненавижу таких! Перед тем, как убить, говорят: „Тебе раз — и конец, а мне мучиться долгие годы, сожалеть, что убил. Так поплачь надо мной!“ Они делают зло и елейно твердят: „Как мне больно так делать! Как душа исстрадалась!“ Да нагадило б в душу подобному стадо слонов — меньше грязи там было б, чем есть. Так что я промолчу… Хоть сказал о себе.
А вчера мне знакомый, рискуя собой, прошептал, что я в списках. Что спасенье — бежать. Скрыться в тихое место, переждать. Включат в списки другого… Да, тут каждый, увы, за себя. А спустя пару месяцев можно вернуться… Может быть… Или бросить театр навсегда иль на время — но остаться в живых. Затаиться и верить: забудут!.. И вот тут — фигурально пока что — кипящий котёл! Уж не знаю, какие там пытки у наших — не господних, но всё-таки псов! — но сейчас — истязанье души. Выбор между душевным разладом и пыткой. Выбрал пытку… Или раньше успею покончить с собой». — «Много слов — только смысл не пойму». — «Смысл простой: в роли Щорса стать Ричардом Третьим! Не меняя ни слова — но чтоб зал ненавидел его! Чтобы те, кто увидят, передали другим… А такую игру не забыть! Детям, внукам расскажут. И запомнят убийцу таким, каким помню его. Подарю ему вечный позор!.. Один раз только выступлю — так, чтоб гремело… Ну, века — не века — но какое-то время. А потом — хоть на казнь!
И я шёл на победу и смерть. А наткнулся на ханжеский взгляд. Режиссёр очень сладко, елейно сказал: „Извините“! — теперь он со мною на „вы“ — „Но пока мы решили Вам дать отдохнуть. Что-то спали с лица. Полечитесь, дружок!“ Приобнял — и за дверь!
Что ж: не сцена — так зал. И сидел я, и, корчась, смотрел, как убийца шагает, летит — не орлом, но сказать не могу, что воро́ной: Пётр Иваныч артист неплохой. Мне что делать? Вскочить, закричать? Захохочут: „От зависти спятил!“ И сидел я, и знал: упустил свой единственный шанс. Даже если сбегу, не посадят, пережду и вернусь — и опять мне дадут эту роль — не решусь. Не рискну. Будет снова убийца орлом, а я тварью, иудой… Ну, а может, решусь? Дай мне шанс, пошли в „Правду“ статью! — может, всё же удастся сыграть?» — «Ничего не удастся! Почему до сих пор не сыграли? Наслаждались успехом, деньгами, поклоненьем толпы. А теперь, как припёрло, вдруг решились. На прощальный плевок, так сказать… Не рискнёшь. Заробеешь! А посмеешь-таки, цена этому — грош! Не рискуешь ничем. Так и так — помирать. А осмелишься всё же — всё равно уваженья не дам. Крысе, загнанной в угол? Не дам!»
Может, слишком жестоко. Но ведь бил и себя, и его. Тоже — дьявол внутри. И я тоже не смею его выпускать. Я — иуда, как он… Он, наверное, чувствует что-то — потому обратился ко мне. И вообще, провокатор, наверно. Хочет выкупить голову — скажем, моей головой. А моей не удастся — другой. Да пошёл он к чертям!.. И уже повернулся уйти — но — рука на плечо. И не врезал я сходу. А жаль! А он прямо шипел: «Слушай! Веришь — не веришь — но я расскажу! Почему до сих пор не сыграл?.. Перед кем? Перед сбродом — пускай областного масштаба? Нет уж: если играть — так в Москве, перед взором вождей! Пусть сидят, как в аду, как в кипящем котле! Пригласили б наш театр — после Вашей статьи — и вот тут я б сыграл!.. Я сейчас не боюсь. Донесёте?.. Простите —
