Равнодушные - Константин Михайлович Станюкович
— Мне, право, совестно, Григорий Александрович, пользоваться вашими услугами, не имея на них никаких прав, кроме вашей любезности… Спасибо вам и за паспорт и за адвоката… Я, конечно, возьму его.
— Вы преувеличиваете цену моих услуг, Инна Николаевна…
Инна Николаевна вспомнила об истории у Донона и хотела было поблагодарить Никодимцева, но что-то ее удержало… В письме своем она писала и об этом… Он прочтет и поймет, как она высоко ставит его рыцарский поступок и как вообще она ему благодарна. К чему говорить?.. Да и нужно ли отдавать письмо… теперь, когда Никодимцев и без того переменился..
Он просидел несколько минут в мрачном настроении и стал прощаться.
— Уже? — вырвалось у Инны Николаевны.
Это восклицание словно бы удивило Никодимцева.
— Мне казалось, что я уж и так надоел вам, Инна Николаевна! — сказал он.
— С чего вы это взяли?.. — краснея, промолвила Инна.
— Это чувствуется…
— А мне казалось, что вы уж не прежний мой друг…
— Я?! Как вы могли это подумать?
— Так же, как и вы… И, признаюсь, мне это было больно, хотя я этого и ждала…
— Ждали?.. За кого же вы меня принимали, Инна Николаевна?
И он взглянул на Инну Николаевну с такою нежностью, что она просияла и воскликнула:
— Так оставайтесь… посидите еще… Посидите подольше. И расскажите, отчего вы сегодня такой озабоченный и серьезный. Я подумала, что вы имеете что-то против меня… Теперь вижу, что нет… Вижу! — обрадованно повторила Инна Николаевна.
В эту минуту ему что-то сказало, что молодая женщина действительно расположена к нему и им дорожит… «Конечно, как другом», — поспешил он мысленно прибавить, не смея и думать об ином отношении..
И, просветлевший от радости, что он может любить эту женщину, не возбуждая в ней чувства неприязни, счастливый, что может видеть ее и говорить с нею, он опустился в кресло и сказал:
— Вас удивило, что я приехал озабоченный?
— Да… Вы сегодня были какой-то особенный, как вошли…
— Немудрено. Утром сегодня я неожиданно получил предложение ехать с особенным поручением в места, пострадавшие от неурожая.
— И вы… согласились, конечно?
— Разумеется. Разве вы не одобряете моего согласия, Инна Николаевна?
— Напротив… Вполне, и уверена, что вы действительно поможете…
— Работать буду, сделаю все, что могу, но… едва ли сделаю все то, что нужно сделать, и это меня тревожит… Нужда, вероятно, велика, а средств мало… А здесь думают несколько иначе, и, верно, ждут, что я пришлю успокоительные донесения… Но я предупредил, что правды не скрою… Я хоть и чиновник, Инна Николаевна, но сохранил в себе немножко независимости! — горделиво прибавил Никодимцев. — Настолько по крайней мере, чтобы не называть черное белым! — объяснил он.
Инна Николаевна с горделивым чувством глядела на возбужденное энергичное лицо Никодимцева и про себя подумала: «И этот человек меня любит!»
И ей хотелось, чтоб он ее любил, и в то же время мысль, что после письма он перестанет ее любить, наполняла сердце ее тоской.
— И надолго вы едете? — спросила она.
— На месяц, два, три, четыре… не знаю… Знаю только, что неприятностей предстоит много и что нравственного успокоения будет мало…
— Отчего?..
— Во-первых, оттого, что один в поле не всегда воин, а во-вторых, оттого, что мы, чиновники, боимся общественного участия… Деньги возьмем, но для того, чтобы допустить людей, желающих работать, будем прежде узнавать: угодны ли эти люди местному начальству, или не угодны… И, наконец, разве помочь голодающим значит принять радикальные меры?.. Разве можно быть уверенным, что голод снова не повторится и что люди не будут пухнуть и умирать, хотя некоторые газеты и будут повторять, что мы шагаем гигантскими шагами вперед.
— Но разве вы, занимая такое место, ничего не можете сделать, чтобы ваши идеи осуществились?
Никодимцев горько усмехнулся.
— Вы думаете, мы всемогущи? Мы всемогущи делать зло, а чтобы делать добро, для этого у меня слишком мало власти и влияния. И знаете ли что, Инна Николаевна? Иногда спрашиваешь себя: для чего целые дни работаешь, прочитывая и подписывая ворохи бумаг? Есть ли кому от этого какая-нибудь польза?.. Действительно ли наши мероприятия, входя в жизнь, облегчают существование тех людей, которым нужно облегчение? В такие минуты берет сомнение… и становится жутко… И в работе, неустанной работе хочется забыться… Спасибо вам… вы заставили меня почувствовать, что есть жизнь, скрасивши своей дружбой мое чиновническое одиночество и, даже более, научивши познать тщету честолюбия… И я этого никогда не забуду… Никогда! — серьезно и значительно прибавил Никодимцев.
Инна Николаевна молчала, смущенная и счастливая.
А Никодимцев продолжал:
— И мне будет недоставать вашего общества, когда я уеду… Я уже к нему привык… Работа работой, а дружба дружбой… И не найдете ли вы дерзостью с моей стороны, если я попрошу позволения писать вам изредка?
— Я буду очень рада, но… вы меня принимаете не за ту, какая я есть! — неожиданно проговорила Инна Николаевна.
— Вы опять за старое…
— Я вам серьезно говорю… Мне тяжело пользоваться вашим расположением, вашей дружбой… Рассказывать свою жизнь мне стыдно, слышите ли, стыдно!.. Так лучше прочтите…
И с этими словами Инна Николаевна подала Никодимцеву пакет.
— Прочитайте и уничтожьте письмо. Слышите, Григорий Александрович!
— Слушаю, Инна Николаевна.
— А теперь, пока еще мы друзья, расскажите мне о себе.
— Я всегда останусь вашим верным другом.
Инна Николаевна взглянула на Никодимцева долгим грустным взглядом.
— Вы ослеплены мной, Григорий Александрович, — промолвила она. — И это меня тревожило… Вы не из тех людей, мнениями которых не дорожишь… Но я слишком самолюбива, чтобы оставлять вас в заблуждении… После письма оно пройдет… А поездка поможет вам основательно забыть меня.
Никодимцев не мог и представить себе в эту минуту, что могло бы заставить его забыть эту очаровательную женщину, искреннюю и правдивую, страдающую от сознания ошибки своего замужества. Уж самое это письмо — что бы в нем ни было — показывает честную натуру.
И он с восторженностью юноши ответил:
— Это невозможно…
— Все возможно.
Инна промолчала, опустив голову.
А Никодимцев благоговейно любовался ею и тоскливо подумал: «О, если бы он был моложе!»
Тогда, быть может, она отозвалась бы на его любовь и согласилась быть его женой… При одной этой мысли он внутренне затрепетал от счастья.
— Зачем мы с вами раньше не встретились, Григорий Александрович? — проговорила вдруг Инна Николаевна, словно бы отвечая на мысли Никодимцева.
Никодимцев густо покраснел.
— Раньше?.. Разве и теперь, когда я стар и одинок, мне менее дорого ваше позволение быть вашим другом…
— Вы не поняли меня. Тогда я была другая и стоила
