Другие ноты - Хелена Побяржина
И еще я знаю, что любовь мне пока не начать и не встретить. Пока не встретить – инвариантно и слепо, оно оставляет надежды, шансы и синонимы. Может быть. Возможно. Допустим. Но не здесь. Не здесь.
5
Света и Ивета.
Переведемся к эстрадникам, смеялись, создадим группу «Две Веты».
Света – яркая, черноволосая прелестница из преуспевающей семьи. С дедушкой – заслуженным артистом, получившим квартиру в центре и место на главном кладбище столицы. Ее глаза широко распахнуты и невинны, людям неискушенным сложно заподозрить в ней острый ум и мощное туше, но внешность обманчива. Она обеспеченна и ни в чем не испытывает нужды, однако предпочитает зависать в общаге и угощаться домашними пирожками сокурсниц с периферии.
Ивета – хрупкая и печальная, светловолосая нимфа, лимита, живущая на мизерную стипендию. Она почти не ездит домой на выходные, хоть ей редко передают посылки, постоянно недоедает, обедая в студенческой столовой, и недосыпает, потому что пишет по ночам. Мечтает раздобыть пропуск на жизнь в столице.
Девушек роднит созвучие имен и, пожалуй, амбиции. Приблизительно одинаковые по величине, но разнонаправленные.
Света пленяет, очаровывает, завораживает. Как будто даже и не специально. Да, конечно, не специально, все у нее естественно и органично получается. Даже преподши – «синие чулки» подпадают под ее обаяние, даже историк, которому она плетет бог знает что на зачете, даже угрюмый физрук.
Надо отдать должное, Света лучше переносит публичность, упивается ею, хоть и напускает на себя неприступность. Как ни странно, в ее игре есть глубина, она умеет передавать динамические оттенки во время исполнения, зато Ивете без труда дается сочинение вариаций на инвенции Баха. При этом им обеим скорее далеко до виртуозно выверенной техники во время выступлений на академических концертах. И сама Света, и ее игра – яркие и манкие вспышки. Ивета – это красота, спрятанная глубоко внутри. Они совершенно разные, но упрямства и самоуверенности не занимать обеим, поэтому на курсе они неожиданно взаимозаменяемы. Но только Ивета, кажется, только она одна пишет музыку, вряд ли среди десяти человек их группы скрывается какой-то тайный Моцарт. Ивете давно не нужен рояль. Она сочиняет без бумаги, в голове, а записывает когда придется. Это невозможно объяснить, говорит она, музыка живет где-то внутри и просится наружу. Но не терпит, не выносит постороннего вмешательства, оттого до окончания сочинение не показывается никому, замыслы новых работ не обсуждаются.
Когда Света безапелляционно заявляет, что тоже собирается поступать в академию на композицию, Ивета удивляется. Зачем тебе композиторско-музыковедческий? Ты же ничего в этом не смыслишь.
Подумаешь, научат. Буду делать аранжировки, поймаю волну, научусь писать для попсы, знаешь, какие это деньги! А в классике все-таки гендерное неравенство. Классический композитор в сознании масс – мужчина. Предвзятость и конкуренцию ни за что не победить. Так что главное – выйти на кого-нибудь медийного, необязательно, знаешь ли, сочинить оперу и балет и помереть во цвете лет. Гляди, я и стихи могу. Не переживай, я научусь и найду свою аудиторию.
Ивета до последнего думает, что Света шутит. С таким же успехом она могла бы заявить, что собирается работать в баре тапером. С чем она собирается поступать, у нее ведь нет ни одной, даже самой маленькой детской пьески. И потом, пять лет учиться с несомненно одаренной молодежью в академии не то же самое, что быть каждым третьим трепетным подростком в училище.
Света смеется и уверяет, что полна сюрпризов. На самом деле у нее все есть.
Даже партитуры. Просто она до поры до времени не хочет этим ни с кем делиться. Она уверена в своей музыке. Она довольно сложная для исполнения и очень оригинальная. Но не ты ли говорила, Ивета, что музыка не должна заигрывать и нравиться, искать одобрения и похвалы?
Так Ивета впервые узнает, что ей не очень-то доверяют. Что ж, поделом, сама она то и дело норовит прихвастнуть своими сочинениями – пустое ребячество глупой гордячки, а Света такая загадочная и ничего не выставляет напоказ. По сути, внешне человек может быть абсолютно невыдающимся, а внутри у него – дебри, таинственный сад.
66
– Не бывает тепло там, где тонкими нитками вышито, я всего лишь набросок, эскиз, контур, тайнопись знаками. Можешь взять меня треком в наушники – никто не услышит. Сердце не тили-бомкает больше и не тик-такает. Время вдруг стало сравнимо с землей, замусоренной острыми нежелательными предметами, на которые можно наступить нечаянно; дни больше не нужно проводить, их некуда вести, некуда, они сами берутся за руки и уходят, вечера, превращающиеся в тихую невидимую панику, перетекают в невыносимые ночи. Все понемногу покрывается плесенью, и я, я тоже.
– Выслушай меня, – он говорил. – Это хорошо, что ты позвонила, соглашайся, я приеду и заберу тебя, ты не заслуживаешь той своей дыры, у нас будет много новых дней, мы напишем нашу историю, создадим новый мир, где нет ничего невозможного, я понимаю тебя.
– Нет, не понимаешь. Все бессмысленно, и в особенности я сама, все мои дни скомканы, как прошлогодний календарь, жизнь – это не всегда выбор, иногда живешь сообразно с необходимостью, у меня есть еще одно дело, а потом хоть трава не расти.
– Какое дело? Я помогу тебе. Попробуй жить ради меня. Я понимаю, как это звучит, и все же. Представь, что от твоей жизни зависит моя. Между прочим, это правда. Ты – мой дом. И всегда им была. Сейчас в моем доме паршиво, как в третьесортной гостинице, и тоже очень немного смысла. Ты – мой уют.
– Я уже даже не человек, так, безнадежный манекен, какой уж там уют. Я чувствую усталость, как жаль, что она несмертельная. И все-таки испытываю гнев. И все-таки испытываю ярость. И бессилие. И отчаяние! Неужели никто не воспринимает меня всерьез? Неужели все вечно будут расценивать меня как грязный, пожухлый, перезимовавший под снегом лист, с которым можно делать все, что заблагорассудится? Растоптать, ждать с ухмылкой, пока он превратится в прах, безнаказанно уничтожать, всегда безнаказанно! Я хотела установить красивый памятник. Самый красивый из возможных. Я хотела сделать это сама, потому что это единственное, что я могу сделать. Но это недешево. Я сбежала сюда, чтобы спрятаться здесь, в этом мире, поближе к маме, устроиться кем угодно, ведь мне ничего не нужно, и начать откладывать, но меня снова обокрали, представляешь? На этот раз – буквально. Теперь у меня остались только какие-то копейки несущественные. Какой уж тут памятник…
– Ничего не говори больше. Только адрес. Я приеду, и ты мне все расскажешь, хорошо? Я буду слушать, а ты будешь плакать, ругаться, жаловаться, хорошо? Тебе сегодня пора завязать со спиртным, договорились? Что ты пьешь, ты одна? Мне так нужно к тебе, чтобы просто понять и обнять тебя…
– У меня есть вина и вино, вся программа максимум… Не одна, а с подругой. Какой? – тебе не понравится. Да и мне, если честно, эта подруга – так себе.
Я бросаю в нее бокал, и зеркало разбивается.
2
Ее увлечение музыкой началось рано, наверное, она родилась с несмолкаемой музыкой в голове.
Поэтому самым желанным и ожидаемым подарком было пианино. Сначала маленькое, зеленое. Потом настоящее: «Беларусь». Папа долго противился и злился: куда ей! Но мама сказала: пусть. Суеверная мама часто повторяла, что дочь недаром родилась в день смерти великого аргентинского писателя, который любил классическую музыку и своим творчеством заморочил голову всему свету. Она верила, что его душа из Парижа перелетела в белорусский райцентр и переселилась в нее. Многие знания множат многие странности, и странностью мамы, которая решительно предпочитала полку с эзотерической литературой всем прочим, было пророчить дочери большое будущее.
