Ожидание - Екатерина Алексеевна Ру
– И в чем же этот комплимент заключался?
– Ну как в чем? У Виталюни было много девушек, причем не всегда глупых и страшных. Были вполне даже презентабельные. Но ни одной из них не удалось его приручить. А тебе вот удалось. Ты сумела сделать его примерным мужем и заботливым отцом. Для этого ведь нужен определенный талант, правда? У тебя он есть, и ты его развила, довела, можно сказать, до совершенства. Вот в этом, собственно, мой комплимент и заключался.
Саша крепко, обеими руками сжала лежащую рядом льняную салфетку, с трудом заперла внутри себя томительно-жаркое, нарывающее негодование. Все оробело замерли, словно резко почувствовав скопившееся в атмосфере напряжение. Воздух будто стал плотным, тягучим, как кисель. Слишком тяжелым для беззаботного дыхания, для расслабленных легковесных разговоров.
– Если честно, никогда не замечала у себя таланта к приручению. И, соответственно, развивать его не пыталась.
– Ну как это «не пыталась»… – Полина вздохнула и нарочито неспешно закурила. – Очень даже пыталась. Причем успешно. А что, хороший ход. Сообщить мужчине о ребенке уже после родов. Чтобы у того не было времени подумать и сбежать, а главное, возможности настаивать на аборте. Очень, очень хороший ход. Поставить Виталюню перед фактом, так сказать. Перед люлькой с чадом. Молодец, Александра. Хитроумно и надежно.
Эти слова хлестнули Сашу по лицу, по затвердевшим плечам, по напрягшейся груди. Кожа как будто мгновенно расползлась, обнажая мягкие, уязвимые, легко проницаемые слои тела. И жгучий Полинин яд заструился по всему нутру.
– Понятно, – сказала Саша, вновь вставая из-за стола. – В свою очередь, хочу сказать, что у тебя талант к комплиментам. Но попрошу развивать его упражнениями в другом месте. Мой сын должен скоро проснуться для ночного кормления. Не хочу, чтобы твое давящее и назойливое присутствие помешало ему потом снова уснуть.
Хотелось еще добавить, что если у Полины когда-то не сложилось с Виталиком, то Сашиной вины в этом нет. И незачем теперь пытаться изливать на нее давнюю досаду. Но эти слова Саша не произнесла, сдержанно проглотила – и они тут же отозвались в горле воспаленным алым жаром.
Полина небрежно пожала плечами, выдохнула дым.
– Странная реакция. Я разве что-то не то сказала? Нечто не соответствующее действительности?
– Поль, ну хватит, ну ты чего, – внезапно притихшим голосом сказала Настена.
– Да, мы и правда засиделись, – произнес Костя, грузно поднимаясь со стула и с неловкой поспешностью вытирая руки о джинсы.
Саша молчала, по-прежнему сжимая салфетку и неотрывно глядя в красноватые, уже до краев наполненные внутренним ядовитым огнем глаза.
– Александра, ты правда нас прогоняешь? – с наигранным удивлением спросила Полина и повернулась к Виталику. – А ты, Виталюня, чего молчишь? Позволяешь ей командовать в твоем доме? Ну вот, видите, а я про что.
Виталик состроил страдальческую гримасу и притворно захлюпал носом.
– Ребят, ну чего вы, нормально же сидели. Давайте не будем тявкаться и все портить. Не надо никуда бежать, на метро вы все равно опоздали, да и в любом случае метро в нашем Тушаке нет и не предвидится. Сидите спокойно, сейчас еще чай будет, может, даже с мармеладками и вишневыми пирожками.
– Нет, правда, мы пойдем, – твердо сказала Настена. – Спасибо за вечер, за ужин, все было очень вкусно, а рыбный салат вообще божественный. Славик, шевелись, поднимайся, вызывай машину.
И пока безропотный Слава открывал приложение для заказа такси, а Виталик вяло пытался протестовать, все медленно, как будто задумчиво, двинулись в сторону прихожей. Полина встала последней, бросила окурок в стакан с недопитым виски.
– Боже, Виталюня, какая же все-таки у тебя ревнивая сожительница… – протянула она напоследок, накидывая на плечо цепочку клатча.
Когда гости ушли, Виталик вновь разразился напускными страданиями.
– Санек, ну чего ты в самом деле… – пробубнил он жалобным, словно усохшим, скукоженным голосом. – Зачем так заводиться? Полина – ну, она такая, такой у нее характер. Любит провоцировать, что поделать. А так – человек-то она хороший. Ну, сказала она там что-то не то, и ладно. А ты усмехнись и выпей еще вискаря. Ну или морса, раз тебе вискарь сейчас нельзя. Но на фиг было так бурно реагировать? Как мы теперь вдвоем столько вишневых пирожков съедим?
Саша не отвечала, молча убирала тарелки, протирала сырой прокисшей тряпкой стол, оставляя блестящие, жирные, медленно подсыхающие разводы. Точно размазывая по столу густую обиду. Да и что она могла ответить? Просто при словах о коварно скрытой от Виталика беременности ее сердце как будто расширилось резким горячим рывком, и разлившееся внутри мутно-красное негодование прорвалось наружу, вот и все.
– Знаешь, раз ты виновата, что все свалили, сама и ешь. По-моему, вполне справедливо. А я после сегодняшнего ужина сажусь на диету.
* * *
Таксложившаяся жизнь продолжила свое безразличное скользящее движение и после неудачных встреч с окружением Виталика. Дни все так же перекатывались плавными, едва уловимыми волнами, почти заглушали своим мягким монотонным шорохом болезненную память о жизни до. Уже как будто истончившиеся воспоминания, которые, впрочем, до сих пор иногда жалостно скреблись, ворошили несбывшееся – где-то бесконечно глубоко в сердце. Ночи в основном протекали в прозрачной бессонной ясности. Лежа рядом со спящим Виталиком, посреди комнаты, провалившейся в зыбкую утешительно-знакомую тишину, Саша старалась думать, что приготовить завтра на обед и где лучше купить новый смеситель для раковины. Старалась гнать от себя мысль о том, что где-то за гранью таксложившейся жизни, в туманной мякоти параллельного мира, она сейчас неспешно (времени до прибытия поезда еще много) идет в сторону охристо-терракотового вокзала; останавливается, слушая, как вздыхает и лениво ворочается совсем близкое море. Эта мысль опасно поскрипывала, как старая расшатанная табуретка, на которой нельзя было сидеть, которую нужно было незамедлительно отставить в сторону.
У Левы начали прорезаться зубы, и он стал до крови прикусывать Саше грудь. Остро впиваться в ее молочную плоть, выпуская из сосков ярко-алое струящееся тепло. И вместе с пронзительной жгучей болью эти укусы приносили странное мимолетное облегчение. Саше чудилось, что неясная, невыносимо тяжелая жидкость, скопившаяся в организме после родов – шумящая в ушах, разрывающая изнутри, – находит выход и жадно сочится вместе с кровью во внешний мир, постепенно оставляя ее тело в покое. Проливается горячей алостью, пахнущей нагретым железом. Возможно, железом внутренних невидимых решеток, внезапно распахнувшихся настежь. Саше нравилось смотреть, как из поврежденной, разомкнутой плоти течет что-то беспрерывное, долгое. Вроде бы неиссякаемое, но все-таки, безусловно, конечное.
