Дом - Эмма Беккер
Одна мысль о том, что течение моих скоростных мыслей могут прервать, кажется мне ошибкой. Мозг работает слишком быстро. Когда мне было двадцать один, я однажды оказалась в таком состоянии, я слушала Atom Heart Mother. Тогда в моей голове эта песня закончилась раньше того, как началась в реальности. Поэтому этим вечером я не рискую.
Пешком от Шлютерштрассе до станции «Зоопарк» идти прилично, но мне есть о чем подумать. Во-первых, не упомянула ли я также, что живу на Амрумер-штрассе. Черт подери! Да что же у тебя вместо мозгов?
Что делать, если в один прекрасный день я вернусь домой и найду Сандора с его устрашающей улыбкой хорошо воспитанного сутенера, курящего сигару на лестничной клетке дома номер 34, а с ним — двоих или троих подручных, прислонившихся спиной к почтовым ящикам? Ладно, у меня все-таки хватило мозгов никому не называть своего настоящего имени. Да, но если я не вернусь туда? Сколько времени им понадобится, чтобы отыскать лист бумаги, на котором они уже, без всякого сомнения, записали мои контакты и номер паспорта? Моего паспорта, вот именно, который я, как идиотка, оставляю в «гардеробной», а это маленькая комнатка, куда каждый может зайти беспрепятственно и где вещи свалены в кучу на диване; единственные закрывающиеся на ключ шкафчики там принадлежат домоправительницам. Район Веддинга полон странноватых турков, что могут наброситься на меня ночью, когда я выйду за упаковкой бумаги для скрутки сигарет в магазинчик по Мюллерштрассе. А если я буду не дома, если буду писать где-то в другом месте, если уйду размять ноги, а Анаис и Мадлен будут там и откроют дверь, даже не ответив на звонок в домофон, потому что не понимают немецкого? Это кажется нереальным, но большинство из тех людей, что вернулись домой и нашли своих домочадцев с перевязанными руками и ногами, наверняка думали так же. Толстяк Сандор будет стоять тут со своей чертовой сигарой, делая вид, что жалеет о вторжении. Перед тем как отрезать мне палец, он спросит у меня то же самое, что после спросит моя мать, вся в слезах: «Ты действительно думала, что это все игры?» Что ты можешь прийти и уйти из Манежа вот так и никого это не встревожит? А сейчас что ты предпочитаешь: послушно пойти жить в красивый маленький домик в Албании, где солдаты и местные земледельцы будут очень рады познакомиться со мной, или — помочь своим сестрам собрать их разбросанные по полу зубы сегодня вечером, а груди — завтра? Довольно легкий выбор, нет? Воздух, деревня, жаркие человеческие контакты, изучение десятка новых языков и диалектов…
На полпути к «Зоопарку» мир кажется мне небывало черным. Единственная вещь, за которую я цепляюсь, чтобы прогнать из подсознания грека, Мило, Сандора и вредных домоправительниц, — это моя книга. Я напишу все это, ведь ради этого все и было начато. Это единственная причина, по которой я так врежу себе самой: потому что это не моя жизнь. Моя жизнь — писать, поэтому я спокойно могу еще пару месяцев поиграть в проститутку, и, если такие мужики, как тот грек, покупаются на это, значит, я хорошая актриса.
Это заставляет меня призадуматься о других девушках. Вроде Дианы. О чем же могут думать они? О чем, скажите, могут думать они, когда, как мне сейчас, им случается подниматься вверх по Шлютерштрассе обдолбанными и воняющими потом какого-нибудь ни о чем не думающего козла, который, кажется, поговорил с Безумным шляпником и Мартовским зайцем? Какие черные мысли внезапно окутывают их как тяжелое полотно? Ведь они-то не пишут книг, ведь для них Манеж — это их жизнь. Как так вообще получается, что кто-то называет Манеж своей жизнью? Неужели все другие надежды и другие мечты исчезают? Может, тем лучше. Может, в их случае наркотик отходит легче, а мерзкие типы становятся более терпимы, раз уж это просто еще один рабочий день? Может быть, они говорят себе: «Какой фиговый день, говно». А потом им удается настроить айпод, и, может, музыке удается создать параллельную вселенную, где на ум приходят всякие нежности и можно набраться сил начать с нуля на следующий день. Надеюсь.
Я действительно на это надеюсь.
Дома я наполняю полную пены ванну. Провожу в воде целую вечность, спрашивая себя, сможет ли полиция мне помочь. В том параноидальном состоянии, в котором я пребываю, уже сам факт размышлений о полиции может включить сирену в голове Мило. С граммом кокаина в крови мне представляется абсолютно очевидным, что они вовсе не захотят отпускать француженку с настоящими длинными волосами, которой достались трое единственных клиентов в пустом борделе. Они не отпустят меня.
Они не отпустят меня!
Ложусь в постель и надеюсь, что дыхание спящих сестер успокоит меня, но нет. Страх, что они в слезах позвонят родителям и скажут, что меня вот уже три дня не было дома и на сотовый я не отвечаю, при мысли о матери, которая сразу же начнет лить слезы и спрашивать, где ее дочь, в то время как Мадлен кричит, умываясь соплями, что я была в борделе. В борделе. И эта сцена разворачивается, пока их сестра бьется в багажнике седана немецкого производства. В реальности я в кровати и начинаю дрожать как осиновый лист. Мне не стоило и соваться в Манеж. Как я до этого додумалась? Я одна в Берлине с сестрами — да что же взбрело мне в голову?
Наступает рассвет, я сижу на террасе, закутанная в два пальто, но вряд ли можно сказать, что мне лучше. Напрасно твержу себе, что ни один из этих катастрофических сценариев не вероятен, потому как
