Все, что произошло в отеле - Маша Трауб
Мой дед по отцу был из местных. Работал когда-то на этапе. Тогда же, во время репрессий, это был основной путь до Воркуты. Страшное время. Дед никогда об этом не рассказывал. Пил водку и молчал. Вот к нему мы с матерью и приехали. Не знаю, что ее туда понесло. Не рассказывала, отмалчивалась. Говорила только, что у нее выбора не было, только уехать куда подальше. А дальше куда? Это ж полярный круг, дальше и некуда, считай. От города до села – семь часов на теплоходе. Еще на вертолете можно было долететь, но вертолет использовали для доставки медикаментов, провизии, для экстренных нужд. А обычным людям – теплоход. Хотя это сейчас теплоход – с удобными креслами, телевизорами, а тогда… Одно название. Деревянная скамья. Если встанешь, место тут же займут – никто же не считал, сколько людей можно перевозить. Некоторые стояли всю дорогу, блевали за борт. Сейчас-то теплоходы закрытые, плывешь – как на самолете летишь. Укачивает, конечно, но терпимо. А тогда… Мама рассказывала, что, когда однажды давно они с отцом приехали навестить родителей, она на этом теплоходе потеряла меня. Положила на пол буквально на минуту – ее тоже тошнило, – а когда повернулась, меня уже нет. Я, замотанная в три одеяла, под скамейку закатилась. Мама кричала, плакала. Отец думал, что мама меня за борт бросила… Тогда и такие случаи, говорят, были. Детей бросали в воду, чтобы не кричали от голода и холода. Матери хотели прекратить мучения детей или сходили с ума от бессилия. Казалось, что эта дорога, водная, не имеет конца. Что мы будет плыть до скончания времен. Теплоходик трясло, качало немилосердно. Палубу заливало водой. Никакой еды. Из питья – только кипяток. Туалет засорился, его никто не чистил. Тогда меня нашли, когда выгружали багаж. Мама голосила на пристани. Я закатилась под дальнюю лавку. Один из свертков. Я не плакала, не кричала, тихо спала под лавкой. Могли и не заметить, а выбросить за борт, куда сбрасывали все ненужное, забытое, не представлявшее ценности. Как рассказывала мама, меня уже почти сбросили, но капитан корабля решил размотать сверток – вдруг среди тряпья обнаружатся серьги или другие побрякушки. Сверток размотали и чуть в обморок не грохнулись – вместо золота нашли младенца, которого едва не утопили.
Когда мы там поселились и ездили на этом теплоходе в город, мама, помню, уговаривала меня не пить и не есть перед поездкой. Меня мутило от голода, я просила еды, но мать говорила, что так будет лучше.
Мама получила работу – учительницей в местной школе-интернате. Я училась и жила в том же интернате, как все остальные дети. Правда, мне все равно завидовали – я могла вернуться домой на выходные, а остальные – только на каникулы, и то не на каждые.
Пять лет назад я там была, когда мама умерла. Новые дома появились, дорогие, современные. Музеи, достопримечательности. Но земля мертвая, тяжелая. Будто из нее боль человеческая в тебя переходит. Идешь, а ноги волочатся, не идут. Я там всегда спать хочу – чтобы уснуть и не проснуться. Вокзал вроде бы новый, с рамками, чтобы багаж проверять, но две из трех не работают. Проходи, проноси что хочешь. Потом причал. Деревянные доски, брошенные абы как. Вокруг – грязь, глина, жижа. Женщины тягают сумки, мужчины курят. Коляски с маленькими детьми на руках несут, иначе никак не протащишь. Детей много. Плачут. Матери даже не пытаются успокоить. Бросают коляску, идут за сумками. В селах и поселках ничего нет, вот и везут из города. Если до Тюмени добраться – вообще за счастье. Там настоящая жизнь, магазины большие. На пристани мальчонка лет четырех. Кричит: «Мама, мама, ты где? Я затащил сумку на колесиках! Мама!» Мать – женщина, одетая не по погоде, в одной футболке, без куртки, хотя на улице чуть больше нуля, – тащит на себе здоровенный баул, какой-то трос. Все надо уложить в конец теплохода. Свалить в общую кучу. Трос туда нельзя, дорогой, ценный, вдруг помнут, его под ноги. Сваливает под сиденье. Кто-то ставит коробки в проходе. Микроволновка, фен. Усаживаются наконец. Радость. Детям включают мультфильм на общем экране. В буфете продают чай, кофе, булки с сосисками и пирожки. Все бегут, встают в очередь. Дети просят есть.
«На окно не ставь, свалится, обольешься», – предупреждает новеньких, выдавая чай или кофе, продавщица. Те случайные, которых в эти края не пойми каким ветром занесло. Остальные-то – свои, знакомые, местные. Заботливая женщина на самом деле. «Сколько сахара положить? Одну ложку? Лучше две. – И бахает в картонный стакан полную столовую ложку. – Сосиску в тесте бери. Пирожки что-то подванивают. Не надо. Туалет засорится, всем нам будет кирдык на постном масле».
Да, сейчас хорошо. Для детей сок в пачках, детское пюре, шоколадки. Дорого, правда, дети просят, но матери покупают чай и булку. А раньше только кипяток.
Мужики на остановках выходят на берег покурить. Теплоход останавливается в поселках. Пока пассажиры высадятся, пока новые загрузятся, есть время на несколько затяжек. Вокруг деревянные бытовки, сараи, времянки, те же деревянные доски, брошенные абы как. Багаж весь в грязи непролазной. Ни одной урны – земля усыпана бычками. Мужики кашляют, отхаркиваясь, смачно сплевывают, будто соревнуясь, кто больше и кто дальше.
Под конец поездки дети не хотят ни мультиков, ни есть, ни спать. Пятилетки бегают между рядами. Уставшие до чертиков матери уже не пытаются их остановить и усадить. Пассажиры терпят, никто не скандалит. Ребенок спотыкается, падает. Рев на весь теплоход – не от боли, от усталости и отчаяния. Совсем малыши хныкают
