Зинаида Гиппиус - Том 5. Чертова кукла
– С непривычки испугаетесь, – заметил Хованский. Но Звягинцеву загорелось идти.
– Роман Иванович, да пойдемте тоже с нами. Хозяин мне барышень не доверяет.
– Пожалуй, пойдемте, – сказал Сменцев. – Мало удовольствия получите. Далеко, и дорога пыльная. А дикари… как вы называете, – что их наблюдениями тревожить, они веселятся. Пойдемте, впрочем.
И он вышел за фуражкой.
Глава седьмая
Мужичий бал
Дорога, точно, пыльная. В дождь тут грязь по щиколотку. Народ попадался редко. Только за полуразваленным черным мостом, ближе к деревне, подвывающие тоны гармоники стали явственнее.
– Ах, что это они играют? Что поют? Это они в деревне, значит? Может, хороводы водят? – волновалась легкомысленная Габриэль.
– Хороводов нет. Советую вам успокоиться, – оборвал ее Сменцев, впрочем, не резко.
Встретилась пожилая баба с девчонкой. Спешливо месила пыль босыми ногами, сапоги, громадные, тащила в руках. Подоткнула подол «хорошего» платья.
– Ты с праздника, Авдотья? – спросил ее Роман Иванович, когда она ему низко, «в особину», поклонилась. – С гостинцами?
Баба тотчас же радостно рассыпалась подробными, малопонятными для всех, кроме Сменцева, рассказами, торопливо стала развертывать смятый платок.
– Пирожка несу. Пирожка не отведаете ли? Пирог-то хороший, с ягодами.
Звягинцев и барышни не знали, как будет тактичнее: отказаться или взять у бабы кусок белой, толстой непропеченной булки, из которой, в разломе, торчали две бледные изюмины.
– Спасибо, Авдотьюшка, мы сыты, спасибо, – сказал Сменцев. – Неси гостинцы-то, дома, чай, рты найдутся. Да поторапливайся до ночи, путь не близкий.
Баба весело завернула опять свой пирог, распрощалась, накланявшись, и ушла.
– Боже мой! – взвизгнула вдруг Габриэль. – Боже мой! Мертвый!
В сухой канаве около дороги, под кустарником, лежал вверх пузом матерый мужик. Борода с проседью, а лицо багровое, в фиолетовый цвет даже ударяло.
Над мертвецом наклонились.
– Он дышит, – сказал Звягинцев. – Я боюсь, что это просто пьяный.
Сменцев нетерпеливо засмеялся.
– Да и бояться нечего, напился и спит, ведь ясно же. Оставьте его. Не беспокойте.
Пошли. Габриэль вздыхала.
– Какой ужас! А я думала – убитый…
Куча девок в ярких кофтах, сшитых чуть не «по-модному», показалась на краю дороги. Девки по временам однообразно визжали какую-то песню, замолкая враз. Три парня шли за ними, шли не очень твердо, и тоже тянули свое. Один подыгрывал на гармонике.
Остановились. Девки расселись на пригорке, за канавой.
– Что это они поют? – заинтересовался Звягинцев. – Подойдем – перестанут, жаль.
Но веселые поселяне, видимо, не смущались. Частили себе свое и, кажется, одно и то же. Вот и слова уж можно разобрать:
Ты, сударушка, ништо,Меня били ни за што,Меня били не гораз,В леву щеку восемь раз…
– Ах ты, Господи, – простонала Габриэль, – ах, что они поют, что поют!..
А песня весело продолжалась:
Меня били, колотилиВ три кнута, четыре гири…
И еще веселее подстегивала ее скрипучая икота гармоники.
– Роману Ивановичу наше с кисточкой! – заорал один из парней, когда компания господ, невольно ускоряя шаги, проходила мимо. – А мы, значит, гуляем. По-хорошему нынче гуляем, не то чтобы что. По всей деликатности.
Проходил я верхом, низом,У милашки дом с карнизом…
Другой парень, с гармоникой, подхватил и, кажется, некстати:
Я под лесенкой лежал,Кверху ножичек держал…
Господа уже отошли, а все за ними неслась, прискакивая на тот же лад, гармоника и слова последней песни:
Я, мальчишечка, башка,Не хожу без камушка,Меня в Сибири дожидают,Шьют рубаху из мешка.
– Ну и глупые песни, нескладные, глупые, гадкие, – обиженно шептала Габриэль, не смея почему-то сказать этого громко.
Роман Иванович предложил идти домой в обход. Предложил очень решительно. Поздно, солнце уже закатилось, да ему и некогда.
– Право, ничего здесь достойного ваших наблюдений не видите, – сказал Звягинцеву со своей чуть презрительной улыбочкой. – Лучше я вас полями к дому проведу.
Собрались повернуть. Но откуда-то сразу, из-под спуска вероятно, на дорогу вынырнула кучка сильно пьяных мужиков, бородатых, уже не парней. Они шли по дороге вразброд, покачиваясь, и потому их казалось очень много.
В золотистом вечернем свете, на зелено-золотистом поле, вырезывались они четко и темно. Что-то орали, но, подойдя вплотную, замолкли и приостановились.
Вдруг один, вглядевшись, со стремительностью, с нежданной порывностыо кинулся в пыль, прямо в ноги Сменцеву. Размашисто перекрестившись, нырнул головой к земле и глухо завопил:
– Прости!
Звягинцев растерянно пятился к канавке. Габриэль цеплялась за него. Литта с любопытством глядела на Сменцева.
– Прости!
– Бог простит, – сказал Роман Иванович равнодушно и ясно.
Мужик поднял голову и, все еще стоя на коленях, опять перекрестился на Сменцева с умилением, как на икону.
– И Бог, и ты прости!
– И я прощу, – так же ровно отозвался Роман Иванович, не двигаясь.
Мужик с усилием поднялся на ноги.
– Ну то-то же. Слышали, ребята? Простил.
– Слышали, чего. Он простит. Встрелся, значит, к часу тебе, – нелепо гудели мужики.
– Душа-то одна, – совсем неожиданно заключил прощенный, ударил себя для чего-то по бокам, и все они гурьбой двинулись дальше.
Звягинцев и Габриэль были уже на боковой дорожке. Литта немного устала. Ее догнал Роман Иванович.
– Испугал вас Федор-кузнец, Юлитта Николаевна? Она отрицательно качнула головой.
– Богомольный человек, о душе все думает, ну и пьяница здоровый, – продолжал Сменцев.
Литта подняла глаза и сказала со злой насмешливостью:
– Чего богомольнее! На вас крестится. Но Сменцев точно не заметил насмешки.
– С пьяного что ж спрашивать? – произнес он спокойно и тотчас же прибавил, немного тише:
– Я завтра уезжаю, Юлитта Николаевна. Она ничего не сказала.
– Вернусь через несколько дней, может быть, через неделю. Извиняюсь, что гостью мою здесь вам подкидываю. Да я уж говорил Алексею.
– Вы не с ней уезжаете, значит?
– Боже меня сохрани. Я ее не звал; за ее фантазии не отвечаю, да вы и сами видите, что с ней серьезных дел иметь нельзя. Останется здесь, так вы… если будете разговаривать…
– Что – я? – резко обернулась к нему Литта. – Что вы меня предупреждаете? Я не знаю ни ее, ни ваших дел, да, по правде сказать, и не желаю в них входить.
Она ускорила шаги, догоняя Звягинцева и Габриэль.
– Какая вы вспыльчивая, – говорил между тем Сменцев тихо, наклонившись к ней. – Рассудите, – увидите, что сердиться не на что. А я приеду, тогда как следует еще поговорим.
Добрели до дома уже почти ночью, в молчании. Даже Звягинцев как-то осел и сник. Ботинки, что ли, ноги натерли.
У самого крыльца Габриэль неловко отстала и обернулась к Сменцеву:
– Так, значит, мне здесь быть, Роман Иванович?
И тотчас же почувствовала, что опять провинилась, нечего переспрашивать раз сказанное. Залепетала, путаясь:
– Я понимаю, верно, письмо это… по письму… заставляет вас…
– Письма, вами привезенного, я еще не читал, – произнес холодно Сменцев. – Прекратим теперь это таинственное совещание.
Габриэль осталась одна у крыльца Стройки. Вплелась в сени, а потом пошла блуждать по незнакомым коридорам. В этом доме все сразу точно проваливались, никого не отыскать.
Глава восьмая
Отец Варсис
На пути к станции Роман Иванович прочел наконец привезенное ему письмо.
Ничего неотложного в нем не было. Был адрес, которого он ждал, за которым все равно приехал бы в Петербург, не теперь, так через неделю.
Ну, неважно. Имеет адрес – поедет теперь.
Солнце вечерним золотом обливало песок, серые сосенки и тес новеньких дачек, когда Сменцев в тот же день подъезжал к Луге. В Петербурге он не останавливался, только с вокзала на вокзал переехал.
Без багажа, в той же синей рубахе, с толстой палкой в руках он был похож на гуляющего дачника; шел себе, не торопясь, по улицам запыленного городка. Старался держаться левее. Миновал несколько песчаных, кривых улочек, полузастроенных дачами. Вот, должно быть, и старое шоссе.
Пыльное, широкое. Дач не видно, а в ряд идут темненькие старые городские домики. Внизу лавки кое-где, – хлебная торговля, железная…
«На углу лабаз, а за ним домик диконький, двухэтажный, вдовы Якимовой. Квартирка самая приличная, из залы балкончик, весьма чисто…» – было написано в письме.
