Захар Прилепин - Санькя
— Страна — не сын, Саша! — Безлетов сказал это негромко, без патетики, потому что вспомнил о супе, и было бы пошло артистически восклицать и затем нести ложку ко рту.
— В этой стране революции требует все, — сказал Саша, наблюдая, как Безлетов ест суп. — У вас же хороший вкус, Алексей, как вы смиряетесь со всем этим кошмаром вокруг? Любой мыслящий человек — на заводе он работает или на земле, в белом ли халате или в военной форме — понимает это. Закройте глаза, прочтите десять раз «Отче наш» — потом включите теле, и вы поймете, что там одни бесы.
— Какие бесы, Саша! Какие бесы! Если и есть там кто — так безвредные дураки. И нет никакого кошмара, вы просто не знаете толком ничего, начитались вашей мутной прессы…
— Ну вот, вы уже смирились. — Саша смотрел на Безлетова и думал о мясе, хотелось мяса.
Безлетов пожал плечами — это означало: какой бред, Боже мой!
— Вы так ругаете меня, — продолжил Саша, — как будто это мы все затеяли, горстка пацанвы. И мы сейчас сдвинем земную ось, мы повергнем Россию в кровавый хаос, и все обвалится. Я даже начинаю гордиться нами… А мы ведь — случайность, Алексей. Нас случайными сквозняками согнало.
Революция приходит не сверху и не снизу — она наступает, когда истончаются все истины…
— Я это где-то слышал…
— Я тоже.
— Только истины истончаются в вас самих! — Безлетов нацелился ложкой в Сашу. — Этот момент ты упустил. Они не вне вас истончились, а внутри вас. Внутри тебя, Саша! Вы не знаете, что все неминуемое заставляет людей меняться, вы еще не пришли к этому пониманию. Знаешь, почему ты, почему все вы так жаждете подмять всех вокруг себя? Вы не знаете, куда себя деть, что делать с собой. По сути, каждый из вас разрешает собственные психологические травмы…
— Алексей, пошлость. Ну, честное слово, пошло так говорить. Вам не стыдно? Человек, созданный из глины, — весь сплошная травма. Вы травма, я травма, любой. И все мы их разрешаем, свои травмы, всю жизнь… Как вам всегда хочется все свести к каким-то комплексам, причем к чужим комплексам. Вы со своими разберитесь…
— А я свои комплексы не реализую, пытаясь всех построить, а кое-кого и пристрелить.
Сашу слегка передернуло.
— Но вы живете в согласии с людьми, которые и глупы, и жестоки, и подлы, — сказал он, помолчав. — И даже работаете на них.
— Они нормальны, — ответил Безлетов, — им, может быть, не хватает интеллектуального блеска, но у них, в отличие от вас, хотя бы присутствует здравый смысл.
— Алексей, меня тошнит от ваших слов, поверьте. Я всегда догадывался, что вы либерал, но не в такой же степени.
Саша хотел сказать, что Безлетов стал холуйствующим либералом, но не сказал, увидев, что несут второе.
— Либерал — это что, ругательное слово? — спросил Безлетов. Он все еще не злился всерьез — но щедро добавлял снисходительности в речь.
— В России это хуже чумы, — просто ответил Саша. Безлетову тоже принесли второе — и некоторое время они ели молча.
«Водки бы предложил, что ли, — подумал Саша. — Не пьет, наверное, во время рабочего дня. А то пахнуть будет, когда придет время советовать… Как они советы дают, а? К уху припадают и шепчут? Хотя, какой рабочий день, время часов восемь вечера… А! Он же за рулем, наверное!»
Безлетов тщательно жевал и медленно проглатывал пищу.
— А что такое либерализм, Саша? — спросил он, наконец. — В вашем понимании?
— Если соскоблить всю шелуху, в России он выглядит как идея стяжательства и ростовщичества, замешанная с пресловутой свободой выбора, от которой, впрочем, вы легко отказываетесь во имя сохранения, так сказать, экономической составляющей либеральной идеи.
— Я что, занимаюсь стяжательством и ростовщичеством?
— В нашем споре вы уверенно принимаете сторону людей, занимающихся именно этим и в этом видящих цель своей жизни.
— Но свобода для меня все-таки важна, Саша, — не стал спорить Безлетов. — Куда важнее, чем, например, для тебя. Ты даже не знаешь толком, что это такое.
— Меня не волнует ваша свобода, меня волнует моя родина, ее почва, ее дети, ее рабочие, ее старики. Ваша свобода меня не волнует.
— Фашизм все-таки предпочтительнее вам, сознайтесь? — весело спросил Безлетов. Собеседник его определенно забавлял.
Саша положил вилку втарелку. Есть ему расхотелось.
— О, как вы любите это кипящее слово — «фашизм»! — сказал он. — Как вы любите им шипеть! Клянусь, у вас с этим словом сладострастные отношения. Оно вам снится. Ни один из моих друзей никогда не произносил это слово, ни разу. Я и не вспоминаю этого слова, пока вы его не произносите.
— А с чего ты взял, что я вас считаю фашистами? — спросил едко Безлетов. — Поначалу было опасение, но быстро прошло. Вы не фашисты. Вы хулиганье. Вы никогда не дотянете до фашистов. В лучшем случае, вы можете их плохо изобразить.
— И сдается мне, кое-кому это выгодно, — сказал подошедший к столу грузный человек с одутловатым лицом, впрочем с красивым, прямым носом. Сашу сразу что-то неприятно поразило в его облике, и вскоре он понял, что именно: губы у него были словно покрыты пленкой с кипяченого молока, и оттого казались чересчур, неприятно живыми, из мяса.
— Аркадий Сергеич. Мой молодой друг — Александр Тишин, — выполнил свою роль Безлетов, представив пришедшего и Сашу друг другу.
— Я уж понял, понял, по глазам узнаю их злую породу, — отмахнулся Аркадий Сергеевич. Голос его был нарочито груб и громок.
Аркадий Сергеевич уселся за стол, а Саша все смотрел на его губы — тем более что губы как-то неустанно шевелились, даже когда сам Аркадий Сергеевич молчал. То он читал губами меню, то просто перебирал ими — словно хотел найти подходящее для зачина слово и, попробовав на вкус несколько, не умел отобрать самого нужного.
И пахло от него — сквозь одеколон — каким-то тяжелым запахом, словно он только что был в конюшне.
На вид он казался старше Безлетова. За сорок, наверное, ему было.
— Обедать будешь? — спросил Безлетов.
— Не, я вот коньячку с бутербродиком, — ответил Аркадий Сергеевич, откладывая меню. — Будешь коньячок? — спросил он у Саши.
— Обязательно.
Бутерброды и коньяк принесли быстро. Четыре лодочки с красной икрой лежали на тарелочке, коньяк был в больших бокалах.
— В России от добра добра не ищут, но ищут от беды — беду, — сказал Аркадий Сергеевич, выпив. Обращался он исключительно к Саше — Безлетов все это, видимо, уже слышал. — Пока мы сами этого не поймем — ничего не изменится, — продолжил Аркадий Сергеевич, ловя глаза Саши, но тот был по-прежнему зачарован губами собеседника. — Мы с тобой куда большие соратники, чем, например, я и Алексей свет Константиныч. Потому что мы с тобой — оба! — патриоты. Для нас и Жуков — святое имя, и Деникин — святое. А Безлетов чуть что начинает пальцы ломать — тот ему одним нехорош, этот другим плох.
— Да все хороши, — отмахнулся Безлетов, хотя и без раздражения вовсе.
— Все тебе хороши, конечно, — в свою очередь отмахнулся Аркадий Сергеевич. — О чем с Безлетовым разговор ни заведи, — вывернутые губы вновь нацелились на Сашу, — он во всем будет ковыряться, как аллергик на званом обеде. А для нас история родины нашей — вся дорога. Да, Саня?
Саша даже не кивнул, но Аркадий Сергеевич удовлетворенно подтвердил:
— Вот так-то, — и съел бутерброд при этом. — И всю эту ломку мерзкую, что затеяли в свое время горе-реформаторы, мы оба с тобой ненавидим. А я еще в отличие от тебя на баррикадах был в одном приснопамятном году, среди прочей «красно-коричневой сволочи». И по мне из танков стреляли! И я, Саня, до сих пор не простил им этого. И будет еще время — сквитаемся. Но не сегодня. Потому что сегодня — нельзя.
— Кто так сказал? — спросил Саша для того, чтоб хоть как-то поддержать разговор. Ему, по правде, было все равно, кто так сказал.
— Раскрой глаза и увидишь сам, Саня, — влюбленно суживая глазки, ответил Аркадий Сергеевич. — Россия не вынесет еще одной ломки — сама разломится на части — и уже никаким совком ее не собрать тогда. Что еще держит всю это громадину на полконтинента, посуди сам? Ни общего Бога, ни веры в будущее, ни общих надежд, ни общего отчаянья — ничего нет, ни одной скрепы! Только власть! Да, да, Саня, вижу твое негодование. — Саша в это время любовно смотрел на бутерброд с икрой. — Но это правда. Дурная, косноязычная, лживая — но все-таки хоть немного русская, хоть чуть-чуть вменяемая. Там хорошие есть мужики, Саня, они все понимают, все. Мужики, которые колхозы поднимали своими руками, заводы возводили — вот те самые, старой закваски — они все постепенно вернулись во власть. Они потихоньку, понемногу выправят все, вылезут из ухабины и нас вывезут, Саня… А если вы… — Аркадий Сергеевич выпил еще немного и какое-то время сидел, сжав зубы крепко. — Ну а потом вас, конечно, используют, как пугало, — сказал он. — Чтоб детей русских пугать. И еще как-то используют. Только и делают, что используют. Хрен его знает, кто вам только деньги платит. Кто вам платит-то?
