Учебный плац - Зигфрид Ленц
— Итак, Бруно, — говорит Макс, — представь себе, что это твоя земля, от насыпи, там, вдали, досюда, вся твоя и записана на твое имя. Что стал бы ты делать?
— Эта земля — собственность шефа, — отвечаю я, — он ее поначалу арендовал, а потом купил, и все, что здесь создано, все это создано по его планам, ему принадлежит здесь решающее слово и всегда будет принадлежать.
— Ладно, — говорит Макс, — но предположим, она вдруг станет твоей, ты будешь ее владельцем, сможешь по своей воле распоряжаться всеми участками и посадками. Что стал бы ты делать?
Чего он хочет, почему ставит такие странные вопросы, это какой-то другой Макс, Макс, обуреваемый задними мыслями, может, он даже хочет поставить мне ловушку, теперь, когда все покатилось под уклон, как говорит Магда, как говорит Лизбет.
— Что стал бы ты делать? — снова спрашивает он.
— Шефу, — отвечаю я, — я бы сейчас же все со всеми правами передал шефу, ведь он способен сделать, что никто другой не способен, и ведь только ему подобает здесь распоряжаться.
Моя жестяная коробка с вишневыми косточками; там, где он сидит, в выемке между камнями, припрятана моя коробка, но я не стану ее доставать, не сейчас, у него на глазах я не хотел бы колоть вишневые косточки. Я чувствую, что он хочет задать мне еще вопросы, хочет еще порасспросить меня, а молчит потому, что нам машет с дороги у живой изгороди Иоахим и быстро идет к нам, так, словно искал нас, я уже слышу поскрипывание кожаной подшивки его бриджей. Всегда ему надобно носить с собой тросточку, полированную тросточку из черного дерева, которую он уже не раз приставлял мне к груди, когда разговаривал со мной, когда напоминал мне о чем-нибудь во второй раз. Они обменялись быстрым взглядом — я понимаю, что они хотят что-то обсудить, — Иоахим подает мне руку, он, который последний раз подал мне руку в мой день рождения, и наконец спрашивает:
— Все в порядке, Бруно?
— Да, мы тут немного посидели, — говорю я и хочу сразу же сделать то, что он ждет: возвратиться в упаковочную.
Но его тросточка пока возражает.
— Послушай, Бруно, нам надо кое-что уладить. Надо собраться всем вместе. В крепости все считают, что тебе надо как-нибудь вечером подняться к нам. Мы известим тебя.
Ну вот, час настал, теперь они меня отошлют, после всех этих лет, может, и мне дадут на прощание фотографию и какую-то сумму денег, как Лизбет, торжественно вручат, а потом захлопнут за Бруно дверь; но до того я еще поговорю разок с шефом, с ним, которому я всем обязан, который назвал меня однажды своим единственным другом. Я попрошу шефа оставить меня у него, я принесу ему все, что у меня в тайниках, он нуждается во мне, он войдет в мое положение.
— Ты понял, Бруно? В крепости, в один из ближайших вечеров.
— Да, — говорю я и спрашиваю: — Мне придется уйти?
И опять они обменялись взглядом, Иоахим смотрит на меня с удивлением, не иначе, как если б я сказал что-то запрещенное.
— Об этом речи не было, Бруно, — говорит он, на этот раз не покачав головой.
Кивком он приглашает Макса, который с готовностью следует за ним; им надо много сказать друг другу.
Какой же ералаш в моей голове, мне надо наколоть вишневых косточек, горсть горечи, ядрышки помогут мне обрести покой, ясность, мне нужно составить план, чтобы, когда они меня позовут, план был готов. Нет, я не уйду с бродячими ремесленниками и в город не уеду, охотнее всего я бы уехал к морю или туда, где сажают леса, сосны приморские, может, на какую-нибудь косу. Желтый плот. Команда, выстрелы, крики. Топот ног. Они объявили шефа недееспособным. Солдаты штурмуют командный холм, штурмуют палубу, устремляются в низину, прыгают с оружием и снаряжением в воду; сбор после атаки, фонтаны брызг над тонущими.
Может, шеф тоже хочет уйти, тогда я буду его сопровождать, просто пойду вслед за ним. Была бы у меня хоть та окарина, которую я нашел под карликовыми елями на месте старого бивака, она была грязная, липкая, но, когда я вымыл ее в мыльной воде, она опять стала издавать звуки. И шеф как-то сказал:
— Кто эти звуки услышит, пойдет вслед за ними, продолжай упражняться, Бруно.
И еще он сказал:
— Когда ты будешь достаточно хорошо играть, все здесь за тобой последуют, даже буки и вязы, все наши посадки.
Но остается еще то место, которое избрал муж Ины, когда не нашел для себя никакого выхода; он, который, когда жил здесь, всех оттеснял, брал на себя всю ответственность и был на голову выше всех остальных, только не шефа, — Гунтрам Глазер — просто пошел на железнодорожный путь, лег там на рельсы и стал ждать ночного поезда в Шлезвиг.
Скоро, Бруно, скоро они тебя позовут. Ограду я оставлю чистой. Кто найдет скорлупу вишневых косточек, подумает, конечно же, что здесь мышиный склад.
Экспедиционный сарай; здесь, где теперь упаковочная, стоял когда-то наш экспедиционный сарай, меня не было, когда его снесли, возвели же мы его для нашего первого Дня открытых дверей, ранней осенью. Я тогда не знал, что такое День открытых дверей, это была идея шефа, он многого ожидал от этого дня в те времена, когда Доротея, как только мы расходились по своим каморкам и они оставались внизу одни при тусклом свете, вечно ему на что-то жаловалась. Она подсчитывала и показывала ему, как возросли их долги, не упрекая, но озабоченно говорила ему об огорчениях, какие испытывала она, сталкиваясь кое с кем из Холленхузена, эти люди рекомендовали ей вернуться туда, откуда она прибыла, — только потому, что Доротея рассказывала в лавке о тьме-тьмущей черники и грибов в Роминтской пустоши; жаловалась она и на какие-то обиды, что наносили ей в местном самоуправлении, и на то, что в большой Ольховой усадьбе нам больше не продавали ни яиц, ни молока.
— Они относятся к нам как к чужакам, — говорила Доротея.
Шеф, который по вечерам часто еще вносил записи в поквартальную книгу или просматривал картотеку, куда заносил данные о наших первых, еще мизерных торговых операциях, отвечал ей не слишком речисто, может,
