Я возвращаюсь к себе - Аньес Ледиг
– Ты уверена?
– Я была уверена, что буду заниматься медициной. Что увижу, как состарится отец. Что Адели пойдет по его стопам. Может, пора перестать быть уверенным и начать делать?
Я вот уверен, что просто обожаю зайчиков, Эпикура и Спинозу, вместе взятых. Какая разница, могло или не могло этой встречи не быть. Главное – она случилась.
Меня вдруг переполняет нетерпение. Мне хочется, чтобы Капуцина как можно скорее показала мне дом, начать планировать ремонт и чтобы уже наступила весна и я ушел со службы, хочется переехать сюда пожить, засучить рукава и броситься в эту новую битву, наконец что-то строить, а не разрушать.
Она чуть сильнее прижимается ко мне, так что я чувствую на шее ее теплое дыхание.
– Кажется, я нашла свой глагол…
Глава 81
Перестать сопротивляться
В почтовом ящике Капуцины лежит письмо. Без марки. Дядя оставил.
В письме стихотворение и одна-единственная фраза.
«Я бы хотел заехать к тебе, поговорить».
Адели рассказала сестре, что после Рождества он снова ходит к психотерапевту. Чувствует себя виноватым. Прорабатывает свои страхи и внутренние конфликты. Что у него никого нет, кроме племянниц, и он боится их потерять.
Капуцина вспоминает фразу доктора Дидро: «Кто под кого должен подстраиваться?»
А если он готов подстроиться?
Капуцина ждет его к чаю.
Она слышит, как подъехала машина.
Она открывает дверь, на пороге под дождем сконфуженно мнется дядя, без зонта, в одной руке букет, в другой – шоколадный торт.
Она относит цветы и торт на кухню, пока он разувается и вешает куртку в прихожей. Проходить дальше он не решается.
Она возвращается, обнимает его и проводит в гостиную.
– Кажется, тебе есть что мне рассказать, – говорит она, ставя поднос с десертом на журнальный столик.
– Я злюсь на себя, Капуцина. Злюсь, что я такой. Старый психованный дурак. Но я работаю над этим. Я снова хожу к психотерапевту.
– Адели мне сказала. Я рада, это пойдет тебе на пользу.
– Благодаря ему я понимаю, откуда взялись эти идеи. Мы долго копались, чтобы найти причину.
Бертран рассказывает племяннице о своем детстве то, что никому раньше не говорил. Никогда. Даже Жан-Батист не знал. Тщательно хранимый, немного стыдный секрет. Брошенность, в которой самому себе не хочется признаваться.
– Когда родился твой отец, мне было пять. Мать рожала одна. Ты знаешь, наш отец был дальнобойщиком, мог уехать на неделю, а то и на несколько. По дороге в роддом мать завезла меня к своим родителям. И забрала только через два года.
– Два года? Она что, даже не видела тебя?
– Ну как, заезжала иногда вечером, иногда в воскресенье. Показать родителям младенца, а мне сказать, что слишком устала, чтобы забрать меня, но что скоро ей станет полегче.
Капуцина смотрит на него со слезами на глазах. Выходит, и он тоже. Тоже носит в себе эту рану, тоже знает, что такое отсутствие матери, ее отторжение и «я для нее пустое место».
– Бабушка однажды сказала матери, чтобы та меня забрала. У бабушки было плохое здоровье, она боролась с раком. Отчитала ее тогда. Бабушка видела, что я несчастен.
– Ты стал счастливее, когда вернулся домой?
– Не знаю, не уверен. Но как сложилось, так сложилось, выбора у меня не было. Никто в семье больше об этом не вспоминал.
– А сегодня ты решил мне рассказать?
– Да. Потому что эти два года мной занимался дед. Он всему меня научил в саду, в огороде, я ему даже самогон гнать помогал. Я был совсем маленький. Он болтал обо всем на свете. О неграх и арабах, понаехавших псах, которые приехали нас захватить. Так-то он был не злой, но питал лютую ненависть к чужакам и не скрывал этого. Хотя жил в чисто эльзасской деревне, где пришлых отродясь не было.
– Неизвестное пугает.
– Я был погружен в эти рассуждения, когда во мне назревал внутренний разлом. Психотерапевт считает, что именно в тот момент расистские бредни проникли мне в голову и прочно закрепились. Он помогает мне потихоньку расчистить стены, а заодно подлатать брешь.
Капуцина тронута дядиными откровениями. У него глаза на мокром месте. Она никогда не видела, чтобы он плакал, даже когда умер брат. Всегда держал свое горе при себе. Наверное, научился сдерживать слезы раньше, чем ходить и говорить. Интересно, какая ситуация разрушительнее: когда мать ушла или когда она отвергает тебя и любит младшего сына.
Капуцина подходит к Бертрану и снова обнимает его. Он не поддастся слезам. Крепость слишком тверда, стены тройной толщины, контрфорсы, рвы и всего один подъемный мост – для племянниц и его маленькой мышки.
Старшая племянница достает из-под журнального столика папку с рисунками и показывает дяде. Он улыбается, не спеша внимательно разглядывает.
– Не знаешь, почему меня так привлекали пчелы?
– Думаю, знаю. Я не сказал тебе, когда мы говорили о твоей матери. Накануне ее отъезда произошла невероятная история. Я помню рассказ твоего отца, как будто это было вчера. Был прекрасный июньский день, не слишком жарко, легкий ветерок. Они поехали на пикник в Нидермюнстер. Ты начинала ходить, но в основном передвигалась на четвереньках, причем с невероятной скоростью. И на секунду ускользнула из-под родительского присмотра – они пытались совладать с очередным невротическим приступом твоей матери. Ты сидела на опушке возле дуба, вытянув ручки в стороны, и смеялась. Вокруг тебя вились пчелы, садились на ладони, руки, спину, волосы. Ты смеялась, но не шевелилась. Сотни пчел, может, тысячи. Коринна запаниковала, хотела броситься к тебе, а Жан-Батист схватил ее за руку и сказал: «Ни в коем случае». У нашего деда, того самого, были ульи, и он часто рассказывал нам о пчелах. Твой отец пытался объяснить Коринне, что роящиеся пчелы так нагружены медом, когда вылетают из улья, что не жалят, а если вмешаться, это может их растревожить. Но твоя мать жутко рассердилась и убежала в машину, не хотела этого видеть, считала, что он безответственный. Он еще долго наблюдал за тобой издали, бдительно, но спокойно. А тебе, похоже, не доставляла никаких неудобств уйма насекомых. Потом без всякой видимой причины рой поднялся в воздух и присоединился к другому, который обосновался на ветке у тебя над головой. Когда через пару дней Жан-Батист в подробностях пересказывал мне эту сцену, он все еще был взволнован.
– Поэтому он называл меня своей крошечной королевой?
– Да, из-за этого и других случаев. Ты потом часто встречалась с пчелами и всякий раз без малейших последствий. Уже не в таком количестве, конечно. Но если другие маленькие девочки убегали, заслышав жужжание, ты не шевелясь спокойно наблюдала за пчелой, севшей тебе на руку.
– Как тогда, когда ты пришел меня навестить после больницы.
– Точно! И смотри, сколько рисунков ты нарисовала.
– Пчел я никогда не боялась, это правда, но я совершенно не помню того, что ты рассказываешь.
– Ты была совсем крошка, еще не могла ничего запомнить. И потом, мне кажется, твое исступленное желание поступить в медицинский затмило это детское увлечение. Если что, я даже дедовы ульи сохранил.
– Правда? Ты их до сих пор хранишь?
– Да, на чердаке. Занимают почти все место, но я так и не решился их выбросить.
– Покажешь?
– Конечно, покажу.
– Как думаешь, смогу я в них поселить черных пчел или дед в гробу перевернется?
– Думаю, плевать, даже если он не будет в восторге.
– Папа часто говорил с тобой обо мне?
– Постоянно.
– И что он говорил?
– Какая ты необыкновенная, умная, щедрая и чувствительная.
– Мне не хватает его.
– Знаешь, мне тоже.
Как злюсь я на себя за свинские идеи!
В противовес тебе к границам тяготею.
Малышка, ты душой открыта для других.
Как я могу судить геев и цветных?
Не знаю, почему
