В свободном падении - Антон Секисов
— Ты посмотри на него, как мертвец! — жаловалась бабушка. — Он там у себя не жрёт, наверное, ничего. Не жрёшь, ведь, да?
— Не жру, — соглашался я.
— Ну как ему жить одному. Он же дитя неразумное, с голоду помрёт, бабу приведёт, глупостей наделают, а потом кто их нянчить будет? Бабка, конечно!
— Конечно! — подтверждал я, подливая себе чай.
— Засрался там совсем, небось, ступить негде. Негде ведь?
— Негде, — я снова не возражал.
— У тебя ж там ремонт надо делать. Паркет заклеить, краны починить. Как ты чинить-то будешь?
— А пусть он вызовет «мужа на час», — реагировала сестра со злобной усмешкой.
Это была уже не первая её шпилька в мой адрес. Сестра пыталась язвить весь вечер. Выходило у неё скверно. Я спокойно и снисходительно глядел, как моя сестрёнка краснеет и как синяя жилка бьётся на лбу от тяжёлых мыслительных потуг. Я даже слышал, как ворочаются в голове её мысли, лихорадочно злобные. Упрёков в моей жизненной несостоятельности, в моей неполноценности, умственной и физической, за два или три часа было произнесено несколько десятков. Я безропотно позволял ей неуклюже издеваться надо мной, сочувствуя ей, давая выговориться.
Сестру можно было понять — по всем законам логики квартира должна была достаться ей, причём достаться просто и легко, как доставалось ей всегда и всё на этом свете.
Наш совместный отец, сбежавший от беременной мной матери, вместо положенных алиментов, расплатился с уже произошедшей на свет дочерью всеми имеющимися у себя достойными качествами: деловитым умом, настойчивостью, красивыми пальцами и строгими серыми глазами. Я же не получил ничего, кроме склонности к асоциальному поведению и плохих зубов. Огромное генетическое отставание, пропастью разверзшееся между нами, мне так и не удалось нагнать. Больше того, с годами, как оказалось, оно только возрастало.
В то время, когда сестра оставалась за старшую в своей группе детского сада и помогала маме убирать квартиру, бабушка водила меня гулять в парк, по возможности, в стороне от других людей, потому что при виде незнакомого мне человеческого существа я, в зависимости от его возраста и размеров, либо прятался под стол, либо бросался на него с лопаткой в руках и яростными криками. Сестра посещала всевозможные детские кружки, от уроков рисования до волейбола, а я всё ещё не умел читать и регулярно испражнялся в штаны. Сестра получала призы и почётные грамоты и в восьмом классе наконец перешла в престижную школу с уклоном в иностранные языки. Я же был сразу изгнан из музыкальной школы и школьного хора и оставшееся до выпускного время просто сидел на задней парте и выслушивал оскорбления учителей в свой адрес. «Посмотрите на эту наглую рожу, — тыкал в меня учитель математики испачканным в мелу пальцем, — да это же явный дебил. Таким не место в нормальной школе». «Придурок, — вторила химичка. — Ты, Черкашин, примитивнее самой простой углеводородной цепи».
Я был слишком ленив и глуп, чтобы постигать предметы, слишком труслив, чтобы бить стёкла и устраивать дебош, поэтому я просто тихо отсиживался в углу, вечерами терзая подаренную мне позабытым благодетелем гитару. В свой выпускной вечер сестра поднялась на сцену за золотой медалью и уныло-благополучным аттестатом, я же в свой не явился вовсе, исследуя в тот день границы своего разума с помощью изменяющих сознание веществ.
Дальше жизнь сестры развивалась всё также уныло-благополучно, подобно её аттестату: отличная учёба на юридическом факультете престижного вуза, повышенная стипендия, курсы французского и немецкого языков, устройство на работу в транснациональную компанию, красный диплом, взятая в кредит достойная иномарка. Я же поступил на истфак, на специальность «История средних веков», поразив этим фактом давно поставивших на мне крест бабушку и маму. Едва не вылетев после первого же семестра, завалив два экзамена подряд, я отучился до четвёртого курса и, когда родственники вроде бы перестали смотреть на меня, как на давно использованный талон на проезд, с позором вылетел из университета, вернув всё на круги своя.
Но удача иногда улыбается слабым. И ей, бывает, становится тошно от избалованных ею же самодовольных рож.
В коридоре послышался слабый шум. Я напряг слух и осознал, что его источником был мой мобильный. Не без удовольствия встав из-за стола, я побежал отвечать.
Это была Майя.
— Хай! — сказала она. Её голос был бодрый и звенящий, как нерв.
— Здравствуй, Майя! — отозвался я как можно сдержаннее.
— Я тут совсем забыла… у меня ведь твоя футболка… она скучает по тебе…
— Совершенно верно, Майя, но ты также забыла, что мы решили, что я позвоню тебе, когда у меня будет время. Сейчас у меня времени нет… просто категорически. Много работы… учёба…
— Ты же бросил институт…
— А я уже восстановился. Так сказать, взялся за ум. В общем, ты не переживай, я обязательно тебе позвоню… Как только разберу завалы. Обязательно!
— Дура, он не позвонит! — крикнула сестра где-то у меня под ухом. Я пригнулся, как под обстрелом и обнаружил её стоящей за спиной, с торжествующей миной.
— Кто это? — удивилась Майя.
— Никого, никого там нет. Мне, правда, пора, Майя, жди звонка… Счастливо оставаться, целую!
— Какие же вы мужики вруны! — покачала головой сестра.
— Если бы только вруны, — согласился я. — Мы ещё и наглецы, и трусы, и лентяи. За исключением Бориса. Тот ангел чистой красоты, умница и красавец.
Сестра фыркнула и скрылась у себя в комнате. Я же вернулся на кухню. Борис продолжал созерцать довольно бестолковую беготню молодых людей в мокрых футболках, иначе говоря, футбольный матч. Мама, стоя ко мне спиной, мыла посуду. Я допил чай, молча изучая чуть более растрёпанную, чем обычно, Борисову бороду, а потом перевёл взгляд на длинные худые мамины руки, погружённые в пену. Мама мыла посуду без резиновых перчаток, но руки у неё всё равно были гладкие, как у девушки. А вот лицо, да, было слишком морщинистое, слишком худое. Из спины, как крылья, торчали острые лопатки.
Я добавил свою чашку в общую горку немытой ещё посуды и направился к себе в комнату. Комната показалась мне вдруг очень маленькой и чистой, будто я не загрязнял её методично в течение последних 15 лет. Все оставленные мной вещи стояли на полках, в прежнем положении. Бабушка стелила мне постель.
Я сел напротив, во вращающееся кресло, повращался в нём для приличия, прокатился на колёсиках туда и обратно. Жутко хотелось спать.
— Бабушка, я вообще-то и сам могу постелить… — пробормотал я довольно вяло.
— Ничего ты не можешь, Андрюша, — сказала, с грустинкой вглядевшись в меня бабушка. — Ни-че-го.
На следующий день на работе снова происходило праздничное действо. Кого-то в очередной раз
