Симметрия желаний - Эшколь Нево
Но раз уж рассказчиком выступаю я, мне придется признаться, что за время службы в армии произошло немало такого, что не дает мне повода гордиться собой. Самый отвратительный эпизод имел место в 1990 году и совпал с чемпионатом мира. Мы тогда занимали позицию в бетонной коробке на окраине Наблуса.
Даже мои друзья не знают этой истории. Я не хотел упоминать здесь о ней – слишком уж мне нравится собственный образ лишенного недостатков человека, каким я вывожу себя на страницах этой книги, – но это признание, давно топтавшееся на пороге моего повествования, готово ворваться в него, как выпущенная из револьвера пуля.
Предполагалось, что мы пробудем на крыше того здания в Наблусе три дня, но в итоге мы застряли там на три недели. Сухой паек нам доставляли раз в неделю. Мы так вымотались и оголодали, что в какой-то момент я начал поглядывать на остальных девятерых солдат, размышляя, который из них в жареном виде будет самым вкусным. При этом я не сомневался, что, если дело дойдет до крайности, первым зажарят меня. Девять парней, которые были со мной на крыше, вместе проходили курс молодого бойца, а меня приписали к взводу за неделю до отправки в Наблус, после того как я вылетел с офицерских курсов. Они откуда-то узнали, что с курсов меня выгнали за то, что я заснул на лекции командира учебной базы, и развлекались тем, что орали мне в ухо: «Доброе утро, Фрид!» – если им казалось, что я задремал. Они заставляли меня стоять на часах в самое неудобное время и нарочно тянули со сменой караула, они делили между собой немногие приличные продукты из пайка, никогда ничего не предлагая мне, и насмехались надо мной из-за того, что я слишком много пишу своей девушке.
Никакой девушки у меня не было. Но когда они спросили, кому я пишу, я не мог признаться, что пишу Черчиллю и Офиру, поэтому выдумал себе подружку по имени Эдва, которая служит на разведывательной базе на границе с Египтом и так по мне скучает, что ради ее спокойствия я вынужден писать ей каждый день. Я ненавидел свое вранье. Ненавидел эти долгие наблюдения в бессмысленной попытке обнаружить враждебно настроенных местных подростков. Ненавидел ночные аресты насмерть перепуганных людей. Ненавидел пошлые анекдоты. Расистские анекдоты. И то, что в определенный момент сам начал их рассказывать.
Но сильнее всего я возненавидел себя после матча между Англией и Камеруном.
Идею подал Дорон. Он сказал: «Видите дом с антенной на крыше? Может, сходим туда? Типа небольшой обыск. А заодно посмотрим, как играют Англия с Камеруном?»
Я помню, что улыбнулся. Подумал, что он шутит. Но тут командир взвода Харель спросил: «Англия играет с Камеруном? А когда начало?» – «Трансляция с поля уже идет, – ответил Дорон, – а игра начинается через полчаса». – «Рубка будет что надо», – заметил Харель и, не сказав больше ни слова, принялся чистить оружие, как перед выходом на задание. Мы все, кроме часового, молча взяли оружие, надели бронежилеты и двумя колоннами направились на соседнюю улицу, к дому, в одном из окон которого светился голубой огонек.
Сегодня, когда я шагаю рядом с тем Ювалем, в ноздри мне ударяет особый запах Территорий, больше всего похожий на запах толстовки наутро после посиделок у костра. Я снова вижу палестинские флаги на опорах линии электропередачи, хотя накануне мы заставили местных их снять. Я вижу черные надписи на стенах и ошметки сгоревших шин. Я ощущаю у себя под ногами поток нечистот, вонючих и липких, которые намертво пристают к подошвам ботинок. И снова, как будто с того дня не прошло десять с лишним лет, во мне просыпается страх, что сейчас кто-то сбросит на нас с крыши кусок бетонной плиты или холодильник.
Редкие прохожие при виде нас ускоряли шаг. Дети двух-трех лет еще таращились на нас с искренним любопытством, но в глазах четырех-пятилеток уже читался страх. Я отводил от них взгляд и шел, уставившись на ботинки шагавшего впереди солдата и пытаясь убедить себя, что мы не собираемся делать ничего плохого и что, возможно, из зла родится добро: вместе с обитателями дома, к которому мы направлялись, мы сядем и посмотрим игру, и барьер, разделяющий нас, на девяносто минут перестанет существовать, и мы больше не будем оккупантами и жителями оккупированных территорий, метателями камней и живыми мишенями, евреями и арабами, а будем просто людьми. Которые вместе смотрят чемпионат мира по футболу.
Но стоило нам пинком распахнуть дверь, как все пошло наперекосяк.
Семья, в дом которой мы вторглись, смотрела по телевизору викторину и не понимала, почему офицер Харель так настойчиво требует переключить канал и какое это имеет отношение к обыску. «Сын моего брата, он из Иордании… – пытался объяснить отец семейства. – Он… он участвует в этой викторине… Вот почему мы хотим ее досмотреть… До конца осталось несколько минут… Пожалуйста, подождите, а потом делайте, что вам надо». Мне его слова показались разумными: было видно, что он не юлит. Но офицер думал иначе и без предупреждения ударил араба по лицу. Двое его сыновей, которые до тех пор сидели молча, поднялись и встали по обе стороны от отца. Тогда Дорон указал на одного из них и заорал: «Эй, это тот ублюдок, который вчера сбросил на нас бетонную плиту!»
В следующие несколько секунд начался настоящий погром. Все, что находилось в комнате, – вазы, картины, посуда, светильники – было разбито, все, кроме телевизора. Парнишка, который швырнул в нас куском бетона (если это был он), был зажат в углу и закован в наручники с вывернутой правой рукой. Руку ему выворачивал Дорон, действуя, как неделю назад нас учили на занятиях по крав-мага[16]. Помню, как они боролись, тяжело дыша, как проклинала нас похожая на ведьму старуха-арабка. Я помню, как мы руками и прикладами винтовок затолкали ее и остальных членов семьи в маленькую смежную комнату.
А потом долго щелкали пультом, пока не
