Над серым озером огни. Женевский квартет. Осень - Евгения Луговая

2 ноября

Как я мог позволить себе настолько раствориться в своих увлечениях и развлечениях, в новообретенной жизни компании, когда моя семья нуждается во мне?! Мой брат заболел – туберкулез, он даже кашляет кровавыми сгустками. Мать боится, что он умрет. Срочно выслал денег на самого лучшего доктора. Как же я рад, что хоть в чем-то могу быть полезен. Но в то же время нестерпимо больно оттого, что наши отношения стали абстрактными из-за того, что я теперь стою выше, чем они. Они больше не видят во мне родственника, к которому можно питать нежные, ничем, кроме крови не окрашенные чувства. Я для них благодетель, господин во фраке, жертвующий деньги во имя растрогавших его, как котята, бедных. Таких всегда уважают, благодарят, но где-то в глубине души ненавидят. За то, что он обладает тем, чего нет у них, за то, что отныне обязаны ему чем-то, хотя бы даже просто пожизненной благодарностью.

Искусственность чувств моих родных ко мне – то, чего я боюсь больше всего. Я хочу хотя бы для кого-то оставаться настоящим. Ведь даже самому себе я часто кажусь призраком.

6 ноября

Кажется, брату стало лучше. Теперь я снова могу дышать и даже улыбаться солнечному лучу или красивой женщине на улице. Их красота для меня неосязаема, она нужна лишь для глаз, но не для рук или души. Я смотрю на них, как на произведения искусства, что ни к чему меня не обязывает. Иногда вызываю в памяти облик случайно увиденной женщины, когда трогаю себя. Мне хотелось бы избежать этого, но такова человеческая и особенно мужская природа. Сегодня во время окончания, в самый яркий момент, я почему-то подумал о Еве – и тут же прогнал от себя эти мысли. Она хороший друг и приятный собеседник, но как женщина для меня должна оставаться такой же абстрактной: собирательным образом всех красивых женщин, к которым я не могу и не хочу прикасаться, тем самым облегчая себе жизнь.

8 ноября

Не представляю, что чувствовали египтяне, когда горела Александрийская библиотека. Бледно-голубое выцветшее небо, озаренное пожаром, паника и крики, растекающееся по жилам города безумие. Сотни, тысячи драгоценных свитков, бумаг, реликвий, которые невозможно восстановить, пожираемые огнем. Сколько знаний было потеряно в тот ужасный день, какие открытия могли быть сделаны гораздо раньше? Тем больнее, что большая часть книг Гермеса Трисмегиста – первого алхимика в истории – погибла в том огне. Остальные, согласно легенде, зарыты в тайном месте пустыни. Счастье, что хотя бы «Изумрудная скрижаль» – табличка из его гробницы с заповедями сохранилась. И все же перевод тех немногих записей о философском камне может быть слишком искажен… Я пытаюсь следовать его указаниям, но ничего не выходит. Начинаю чувствовать собственную беспомощность. Что, если тень величия лишь почудилась мне, как полуденный мираж в арабской пустыне? Как в том романе Боулза.80 Хоть бы во сне кто указал мне, где зарыты свитки… Целой жизни не жалко за сон, подобный тому, что снился Николасу Фламелю!

11 ноября

Сегодня мы с друзьями ходили в независимый кинотеатр на какой-то фестивальный шведский фильм, который нам советовал Кристоф. У него странный вкус – он без ума от «Облачного атласа» и «Матрицы». Сказать, что я был разочарован будет неверно – потому что я ничего и не ожидал. Но Еве вроде понравилось, она весь фильм улыбалась, когда я смотрел на нее боковым зрением. Смеялась над моментом, когда герой не мог снять презерватив. Она уже несколько раз довольно напористо спрашивала меня, почему я настолько невосприимчив к современному кино, будто бы я обязан им восхищаться. Она думает, что я осуждаю ее тягу к искусству двадцать первого века, но, по правде говоря, мне все равно, кто что любит. Я позволяю всем любить свободно.

– Тебе кажется, что в нем недостаточно глубины? – спросила она меня и в этот раз.

– Не знаю, мне просто не слишком понравилось, – ответил я.

– Конечно, это ведь не Тарковский, – фыркнула она, отвернувшись и пошла к Густаво. Они долго обсуждали Бьорк и фолк-музыку, пока мы шли по ночному Ботаническому парку.

Я знаю, что она ему симпатизирует. Густаво нравится всем – он красивый, яркий и общительный. Иногда я ему завидую – до тех пор, пока не вспоминаю о Мэри. Он единственный из нас, кто пережил настоящее душевное землетресение. Все девять баллов.

15 ноября

На меня накатило старое как мир желание, которое иногда терзает меня по ночам. В такие минуты мне кажется, что у меня раздвоение личности – не могу постигнуть, как во мне могут уживаться физик и лирик. Всю сознательную жизнь я пытаюсь убедить себя в том, что моя главная стезя – наука, что мне не стоит притворяться кем-то более глубоким, чем молодой мужчина в белом халате, передвигающий разноцветные колбы. Не стоит придавать себе искусственной глубины. Но иногда мне так хочется писать, что я грызу угол подушки, чтобы задушить в себе этот порыв, прихлопнуть его как наглую мышь в мышеловке. Я не хочу быть посредственным писателем. Если уж писать – то что-то великое, как Борхес или Пруст. Но разве же я способен на такой уровень? Вила-Матас писал в «Бартлби и компании» о писателях направления «нет», которые решили не писать, понимая, что уровень, заданный корифеями недостижим и не стоит даже загрязнять мир своими незрелыми идеями – лучше позволить им отщипывать от мозга по кусочку, пока он совсем не раскрошится, как рождественский кекс недельной давности.

И тогда я просто запрещаю себе писать что-то, кроме этого дневника.

18 ноября

Моя сестра встречается с каким-то парнем из соседней деревни. Его зовут Мануэль. На фотографии он нагло приобнимает Марину за плечи – черные как смоль кудри, красная улыбка. Когда мать сообщила мне об этом неуместно радостным тоном, я почувствовал сверление в висках. Марина еще слишком юная и невинная, чтобы любить кого-то, я не хочу, чтобы он разбил ее нежное сердце. На месте родителей, я бы подверг его тщательной проверке, возможно даже с применением детектора лжи. К сожалению, сам не могу прилететь, чтобы это сделать. По секрету попросил брата проследить за ухажером нашей сестры. Чтобы смог вышибить ему мозги, если что-то пойдет не так.

Когда я последний раз был дома, мне было слишком больно – каждую секунду и каждое мгновение. Смотрел на дешевые оранжевые занавески, изъеденный термитами гамак в саду с полумертвыми цветами, новые морщины на некогда прекрасном белоснежном лице матери.

Не могу простить себе то, что в свои двадцать шесть зарабатываю в десять раз больше отца, который работал всю свою жизнь, не разгибая своей бедной спины больше сорока лет. Кто я такой? Всего лишь жалкий сопляк, прозябающий в одной из самых благополучных стран мира, а денег у меня больше, чем у трех вместе взятых поколений семьи. Все это кажется мне таким несправедливым, что я хочу разбить кулаки в кровь, как будто это может изменить хоть что-то в этом мире.

23 ноября

Слушал старые песни Pink Floyd, думая о том, как в детстве мне их включал отец.