Безутешная плоть - Цици Дангарембга
– Хватит, Леон. – Она хлопает пробкой. – Капитал – это объект. Даже если он понятие. Созданное людьми. Некоторыми. В целях собственной выгоды.
Кузина предлагает дочери тебя обнять, тогда ты перестанешь быть «просто» и станешь «особой».
Племянница обнимает тебя. Ты терпишь прикосновения, подавляя желание отшатнуться от теплого, круглого тела.
Опустив руки, племянница спрашивает:
– Мама, теперь мне можно мороженое?
Ньяша накладывает ложку в пластиковую упаковку от «Девоншира», заявляя, что такова человеческая природа, путь к сердцу пролегает через буфет. Леон же раздражается от того, что у его дочери проявляется синдром самого большого куска мяса, о котором поет Фела Кути.
– Нам нужно было остаться в Германии. Мы бы научили детей тому, что все гости равны. – Он поливает себе мороженое медом. – Мне не нравится история с «особым гостем». У нас в Германии такого нет. У вас здесь это от британцев. От них, потому что у них ужасающая классовая система. А система управления хуже, чем наша немецкая.
Ньяша полагает, что Леону следует дать девочкам отдохнуть, а не сравнивать их с абстрактными существительными или странами, выдуманными человеком.
– Но посмотри на твоих учениц. – Двоюродный зять наполняет себе бокал. – Их поведение где-то начинается. Начинается в детстве, здесь, в этой стране. Ведь большинство из них не бывали в других странах, где могли бы познакомиться с другим образом жизни, а он в свою очередь мог бы изменить их мышление. То, какие они, начинается в этом месте, в это историческое время. Поэтому они человеческий капитал и больше ничего. Их ценность повысили, но не их ценность для самих себя. Поэтому ты ничего не можешь с ними поделать, Ньяша. Они ценность лишь для кого-то другого, для того, кто повысил.
– Уф! – восклицает Анесу, поглаживая живот левой рукой, а правой водя по краю перепачканной мороженым мисочки. – Пана, одна рука по пузику. Видишь? Другой водить по кругу, по кругу, по миске. Вот так, видишь? Можешь так?
– О! – в унынии восклицает Панаше. – Не могу. Ане, я так не могу!
– Сначала пальцем, – показывает Анесу. – Это труднее. По миске.
Пластиковая мисочка Панаше вертится и падает со стола. Ньяша подхватывает ее, после нескольких бокалов вина рефлексы работают, как надо.
– Смотри, Панаше, вот так. – Встав позади сына, она берет его руки в свои и водит ими, пока мальчик не схватывает ритм. Потом улыбается и говорит Панаше, что он чудо.
– Время сказки, – восклицает Леон, посмотрев на часы. – Ну, что вы хотите, чтобы я вам сегодня почитал?
Дети целуют мать на ночь, обнимают тебя, и Леон их уводит. Панаше требует «Die kleine Raupe Nimmersatt»[29], а Анесу настаивает на «Das doppelte Lottchen»[30].
– Я бы читала им по-английски, – кивает самой себе Ньяша, беря бутылку вина. – Но не читаю. А вообще мне бы нужно читать им на шона. Но как, если я все еще плачу за треклятое английское воспитание? Может, ты, Тамбу, когда будешь чувствовать себя получше? Все это возможно, только пока у Леона грант. А потом я не знаю. Я должна найти способ как-нибудь зарабатывать.
Ты спрашиваешь про семинар, но кузина не дает втянуть себя в разговор, только бросает, что учит теории и практике изложения. Ньяша опять тянется к бутылке. Та пуста. Она уходит заварить чай ройбуш и, вернувшись, спрашивает:
– Ты когда-нибудь вспоминаешь уроки, которые вела в той школе?
Кузина опять сияет, и не влажным жаром алкоголя, свет исходит из нутра, а ты даже не знаешь, есть ли у тебя нутро, но думаешь, что, если бы и было, ты бы не нашла там такой свет. Ты борешься с желанием встать и съездить кузине. Чтобы не отвечать, сосредоточенно накладываешь в чай сахар.
Ей интересно про Нортли, продолжает Ньяша, потихоньку выворачивая на эту тему и потягивая настоявшийся красный чай.
– У меня тоже есть проблемы с некоторыми из моих молодых. Проблемы и молодежь вполне сочетаются.
– Нортли? – переспрашиваешь ты. – Нет, я мало там пробыла. Не включилась. Везде всякое может случиться, но нет, я не возилась с такими проблемами. Для меня то была обычная работа.
– Я никому здесь ничего не говорила, я имею в виду Леону. Ничего про то, почему… в общем, подробности… ну, того, что ты пережила. Я собиралась. Но потом просто сказала ему, что ко мне обратилась Майнини Люсия, а к ней обратилась ее подруга. Я не смогла. Ни слова.
– Ладно, – киваешь ты.
– Просто сказала что-то про драку. Сорвалось.
– Ладно, – повторяешь ты и с облегчением откидываешься на стуле.
– Ты бы могла навестить ту девушку. Кири так и не узнала, как ее зовут. Как ее имя?
– Ну и дела. Ты все еще о том? – Горло у тебя перехватило, но ты издаешь смешок. – Чушь про газеты? Какие тут проблемы? Это были просто люди! Бывает!
– Над проблемами нужно думать. Их нужно решать.
Ты опять пытаешься рассмеяться. Долю секунды рот у тебя открыт, но поскольку оттуда не выходит ни звука, ты его закрываешь.
– А как насчет забыть? – спрашиваешь ты. – Иногда, если ничего нельзя сделать, лучше забыть, чем помнить.
– Забыть сложнее, чем ты думаешь. Особенно если что-то можно сделать. И нужно сделать. Вопрос выбора.
– Они тоже хотят забыть. Что же им еще остается? Только забыть. Именно этим они занимаются уже три месяца. Если я пойду, они опять меня увидят. Вспомнят все, что думали тогда. Про месть. Могут кого-то найти, чтобы что-нибудь предпринять.
– Сделай, – настаивает Ньяша. – Ради собственного блага. Иногда собственное благо – оно же и общественное. Мы предназначены для того, чтобы совершать правильные поступки, которые несут пользу всем.
Твой смех – надрывный хохот, но ты обрываешь его, заслышав вдалеке клекот гиены. Просишь еще бокал вина. Ньяша приносит очередную бутылку, с хлопком открывает ее и говорит, что это последняя. Почитав детям, возвращается Леон и уверяет Ньяшу,
