Александр Герцен - Том 2. Статьи и фельетоны 1841–1846. Дневник

– Неужели это Торжок? – спросил я, перерывая глубокомышленные рассуждения о Москве и Петербурге.

– Пожалуй что и Торжок, – отвечал ямщик.

– Ступай к большой гостинице, направо-то.

– Знаем, знаем! – отвечал несколько пикированный ямщик.

Ноябрь 1846 года.

Незаконченное

Несколько слов по поводу статьи «За русскую старину»*

«Не тратя лишних слов!» Я люблю лапидарный слог г. Погодина и так же, как он, терпеть не могу лишних трат, а потому и скажу, «не тратя лишних слов», что несколько выражений в статье г. Погодина «За русскую старину» показались мне несправедливыми и диктованными больше односторонним и пристрастным увлечением, чем духом неподкупной правдивости, за которую недавно так усердно похвалили г. Погодина в «Отечественных записках». Я должен сделать небольшую предварительную трату слов, для того чтоб сказать, что я ни прямо, ни косвенно не участвовал ни в присоединении Бретани ко Франции при Франциске I, ни в статье о Бретани, которая возбудила юношеский гнев в почтенном редакторе «Москвитянина», кроме того, что я прочел ее с истинным удовольствием, хотя и не с большим, как многие другие статьи в «Московских ведомостях» (ех. gr.[139] с нею вместе помещенная статья об янтаре). Видимое улучшение этой газеты, расходящейся по всей России и читаемой во всех углах Москвы, разумеется, равно приятно для всякого образованного русского, но еще более для «Москвитянина», потому что «Московские ведомости» издаются в Москве. Во-вторых, мне надобно пояснить, почему я решился мое возражение послать в редакцию «Москвитянина». Знакомые мне журналы так тронуты элементом любви, принадлежащим, как известно, исключительно славянам, и особенно русским и преимущественно живущим в Москве, что неохотно помещают полемические статьи, а когда и помещают, то статьи появляются в печати в том жалком состоянии, в котором выпускают медведей на травлях в амфитеатре, что за Рогожской заставой, – без когтей и зубов. Сверх того, я моим возражением нисколько не разрушаю принятый порядок в «Москвитянине». «Москвитянин» любит помещать письмы и ответы, положения и возражения на них, даже в одном и том же нумере.

Любовь Элизы и АрманаИль переписка двух семей.

Итак, я вправе надеяться, что мои строки найдут место, хоть где-нибудь возле обертки.

Главная причина, разгневившая М. П., – подстрочное замечание, что у нас не было средних веков.

Вскипел Бульон и в рать потек.

Что же за вещь наша история, если она не имеет середины? Все на свете имеет середину, а наша история не имеет середины…

А ведь средневековой-то эпохи в самом деле не было. Средняя история потому так называется, что она представляет промежуточное звено между двумя мирами, связанными ею и в которых мы деятельно не участвовали до начала XVIII столетия. Средние века – принадлежность народов германо-романских, феодализма и католицизма; если угодно, наши средние века начались с реформы Петра I; иначе где же предшествующее, отрезанное от середины не летоисчислением, а всею жизнию, основами воззрения, бытом, которое ею связуется с чем-то третьим? И что за необходимость в средних веках? В чем дурное, что у нас их не было?

Сам г. Погодин так резко и так замечательно характеризовал противуположность нашей истории с западным феодализмом, что ему, наверное, никто не будет возражать на его смелую параллель: «у нас, – говорит весьма основательно почтенный автор „Марфы Посадницы˝, – не было рабства, пролетариев, не было ненависти, не было гордости, не было инквизиции, не было феодального тиранства, зато было отеческое управление, патриархальная свобода, было семейное равенство, было общее владение…» Словом, было все то, о чем едва мечтает Европа; из этого именно и видно, что средних веков у нас не было, да и бог с ними совсем, когда были вместо средних веков века конечного благополучия. Нет, г. Погодину мало, он непременно хочет, чтоб у нас были хоть очень плохие, но средние века; он полагает – если отнять у нас средние века, то это значит отрицать вообще существование времени в России до Петра. Воля ваша, а это напоминает ту добрую женщину, которая во время ненастья утешала себя тем, что все же лучше дурная погода, нежели как совсем бы не было погоды, – или того доброго гасконца… ну, да не хочу западного примера.

Замечание о средних веках дает М. П. повод начать строгий выговор своим противникам. Кто эти противники? Сначала мне показалось, что это дети или племянники г. Погодина, потому что с посторонними таким наставительным тоном, как известно, не говорят. Г-н Погодин был так взволнован, что даже уснастил свою речь кой-каким крепким словцом, как известный капитан-исправник в «Мертвых душах». Я истинно обрадовался, когда увидел под конец статьи, что все это милая мистификация, что сам автор признался, что до 31 страницы и 4 строки все это была шутка. С этой роковой 4 строки начинается дело – оно состоит из какого-то profession de foi г. Погодина и, вероятно, очень почтенных, но неизвестных нам друзей его – и вместе с тем гонка противникам и клеветникам г. Погодина и его друзей. Заступаться за друзей – свидетельство нежного сердца, не скупого на трату чувств. Тут, по счастию, мне уяснилось, кто эти противники. – Просто сумасшедшие, и если они не сидят в доме умалишенных, то это так, упущение. Представьте себе, что эти клеветники всякое занятие историей называют желанием воскрешать трупы, нечестивым поклонением старине… чего даже не делают немцы, как замечает г. Погодин, с теми, которые занимаются эфиопскими древностями (видно уж, эти древности самые скверные – чего же и ждать от эфиопов). Охота с такими людьми, лишенными рассудка, говорить мужу, имевшему честь возражать самому г. Гизо – в приличном случае и в русском журнале, пятнадцать лет тому назад. Помилуйте, господа противники, nec non[140] клеветники, да такое обвинение можно сделать не историкам, а именно людям, не знающим истории, таким людям, которые не умеют разобрать, что прошедшее, что настоящее, откуда идут и куда идут, которые бы стремились отречься от настоящего в пользу прошедшего, которые сказали бы какой-нибудь стране: «Забудь последний период твоей жизни, забудь труды, забудь кровь, которая проливалась в них, забудь славу, которой они осенили тебя, забудь мысль, выработавшуюся и этой кровью и этой славой, и возвратись к понятиям тесной исключительности, начни с ненавистью говорить о твоем соседе, перерви начатую связь любви с окружающим миром и пр.»… Не историков, а только таких людей можно было бы упрекнуть так, как это делают «бессмысленные пляшущие на могилах противники» и клеветники г. Погодина и его друзей, очень почтенных, вероятно. Но ведь и эти господа были бы такие же сумасшедшие, как противники; в них нет ничего общего с людьми, занимающимися историей. Неужели каждый историк должен сделаться маньяком и думать о воскресении былого? Ну, да эти господа, занимающиеся Эфиопией в Германии, они не предлагают немцам ни эфиопских понятий, ни эфиопских шапок, а занимаются с бескорыстной любовью своим делом, без пены у рта, без проклятий настоящему и европейскому.

Подражая во всем Михайлу Петровичу – особенно в стилистике – и я поставлю теперь свое «оставя шутки». Я не хочу и не считаю себя вправе употреблять гнусное слово «клевета», а полагаю, что в словах г. Погодина и «Москвитянина» есть или недоразумение, или неловкость: где в образованном круге эти пошлые поклонники Запада? Где в наше время эти враги всего отечественного, преимущественно древнего? Если и есть люди, так мастерски представленные г. Майковым в лице графа, то, право, они не стоят возражения. Я уверен притом, что «Москвитянин» все это очень хорошо знает, – знает, что в числе людей, не делящих его славяноманию, есть люди, горячо любящие Россию, знает, что они, раскрытые многому европейскому, не закрыты многому отечественному, знает, наконец, что вопрос о современности чрезвычайно труден, что (говорю смело) сам «Москвитянин» и все любители древней Руси не вполне решили себе этот вопрос, как многие другие, добросовестно искавшие иных решений. Для чего обвинение? Для чего же эта шутка непониманья? Для чего же тонкий намек на кошихинский прогресс и эти выразительные точки потом?[141]

<1845 г.>

Дневник 1842–1845*

Дневник с 25 марта 1842

Новгород.

1842 г.

25 марта. Тридцать лет! Половина жизни. Двенадцать лет ребячества, четыре школьничества, шесть юности и восемь лет гонений, преследований, ссылок. И хорошо и грустно смотреть назад. Дружба, любовь и внутренняя жизнь искупают многое. Но, признаюсь, беспрерывные гонения и оскорбления нашли средство причинять ужасную боль, и при слове 30 лет становится страшно, – пора, пора отдохнуть. Я наверно отслужил свои 15 лет, могу идти в бессрочно отпускные. Даже и 25, если считать годы вдвое, как у моряков за кампанию.